Замешкавшись, старейшина неловко спрыгивает с богатого насеста, поспешно проглатывая пищу – выплюнуть ее, значит, нанести серьезное, по их меркам, оскорбление.

Его левая ладонь – гротескная смесь птичьей лапы и человеческой руки сжимает мобильный телефон, на ощупь судорожно пытается выключить его, не дерзая бросить взгляд на светящийся экран, но неудобное строение крючковатых пальцев не позволяет быстро справиться с этой задачей.

Птица с телефоном – можно ли представить картину нелепее? Разве что овца, играющая на флейте! Я сдерживаю невольную улыбку.

Старик волнуется, это видно по его начинающей отливать серым коже. Он делает шаг, шаркая, и нервно стучит когтями по полированным доскам паркета. Когти его выкрашены индиго – это знак того, что он занимает в Гнезде высшее положение. На нем свободный халат с завязанным на груди ритуальным поясом. Ого! Целых девяносто две бусины. Почти век он правит Гнездом.

Старик невысок ростом, мне по грудь, и вдобавок очень сутул. Редкие клочки пегой шерсти за ушами придают ему сходство со старой рысью. Старой, уставшей рысью. Что лишь видимость – этот грамор, несмотря на свой далеко не воинственный вид, с легкостью вырвет взрослому человеку сердце.

А ведь он очень стар – не менее ста двадцати лет, учитывая, что старейшиной можно стать не ранее тридцати, а средняя продолжительность жизни граморов такова, как и у людей.

– Владыка! – Грамор с трудом пытается стать на колени, но забитые солями суставы не повинуются ему. Не рискуя играть моим терпением, он просто бросается на пол, с трудом преодолевая гримасу боли, промелькнувшую на его странном лице, одновременно пытаясь засунуть в широкий карман халата так некстати подвернувшийся телефон.

Он промахивается, и аппарат глухо падает на пол.

Эта вертикальная прорезь твердых губ – необычная пародия на клюв и круглые, без ресниц, глаза по бокам его, подобострастно глядящие на меня, вызывают смешанные чувства.

Но Бог не проявляет чувств. К тому же, это была жизнь, пускай и в таком странном проявлении – в их жилах течет красная кровь, они чувствуют боль, подвержены страху и подвластны порокам – обычным человеческим порокам.

В самом страшном по человеческим меркам граморе поболее жизни, нежели у всего рода Безликих.

Старик замирает. Он только что совершил непростительную ошибку – осмелился заговорить первым. И прекрасно знает, что стоит мне пожелать, он и вся его свита превратятся в щепотку тлеющей пыли…

Я молча смотрю на него.

Он благоговейно глядит на меня, мысленно приготовляясь к худшему. В упор мы сверлим друг друга взглядами. Он сдается первым, моргая, чтобы унять побежавшие из глаз слезы.