Они шли, держась за руки и раскачивая свое рукопожатие как бы в такт неслышной музыке, как в кино.

– Судьба послала мне знакомство с недюжинной натурой, – сказала, глядя в светлые ночные промывы на небе, библиотекарь Лариса.

– Это с кем? – поинтересовался Жуков.

– С вами.

Они перелезли через низкий заборчик и оказались во дворе дома, все окна которого ярко пылали. В торцовых окнах куковала перед телевизором старушечка Маманя. В боковых висело имущество. На задах в огороде два мужика заглядывали в следующее оконце, ухали, валились в ботву, мяли друг друга. Поблизости остывал под бродячей луною шестиоконный темный «фиат». Под ним и вокруг бегали молодые куры.

– Как давно уж мне не приходилось есть петушатины, – вздохнула Лариса.

Жуков тут же бросился в темноту, как пловец, и поймал того, на кого намекнули.

На экране телевизора Маманя вдруг увидела председателя своего колхоза Фомича. Тот гулял по весенней земле, а в рот ему совали большущий клубень – микрофон.

– Мы увеличиваем с каждым днем масштабы подъема зяби, – воспитанным голосом говорил Фомич.

– Зяби, зяби вы мои, зыби, зыби зыбучие засыпанные! – во весь голос тут (благо вокруг все спят и за стенкой в опочивальне угомонилися) возопила Маманя. – Зыби, зоби, зябкие, озябанные, постные, зяби наши пскопские, зыби озерные осиянные!..

Фомича на экране сменил гладкий господин в мединских, конечно же, очках, который уставился Мамане в самую душу и сказал:

– К чему же стремятся национально-патриотические силы Ливана?

– Ливана, Ливанна моя заливанная, разливанная! – жалобно взяла верх Маманя, потом зачастила: – Али в ванне ты Марь-и-ванна али шаль твоя златотканая…

Тихо посапывали на тахте невинные внучата, и Маманя тихонько скребла им розовые пяточки для пущего улучшения улыбчивого детского сна.

Дуров проснулся среди ночи, услышав какой-то сокровенный треск, будто пальма сухая трепетала на ветру, и понял, что это аист на крыше крыльями разговаривает. Он посмотрел на спящую рядом фельдшерицу и пожелал ей добра. Пусть добро ее хранит, пусть подальше она живет от иглы и от темной бутылки, пусть блаженствует в добре. Зинкины губы зашевелились, и он услышал старинные французские слова:

– Ке сюи же веню шерше иси?.. Шерше иси?.. Ле мейер де шевалье де сетт терр, ле плю нобль э ле плю фьер… Ке сюи…

«Это не речь ли Эсмеральды? – подумал он. – Слова идут в Зинкины уста из генетических бездонных колодцев». Так подумал, наивно хитря: дескать, не моих рук дело.

Он сполз с высоченной кровати, подтянул «молнию» и вышел в огород. Там его встретила молодая колдунья с закопченным счастливым личиком. Она протянула ему жареное куриное крыло и жестяную кружку с напитком.