Он скривился. Медики прошли мимо, весело переговариваясь.

«Как она?»

«Спит, — сказал один, остановившись и высморкавшись. — Старая у вас мать. Очень старая. Но поживёт ещё».

«Спасибо! — прошептал он, пожав лысому руку. — Спасибо!»

«Такому старому человеку вредно спать в комнате без окна, — строго сказал другой лысый. — Да и молодому тоже. Переведите её в другое помещение».

И они уехали. Доктор заглянул в комнату, подошёл к кровати. Спит. Чёртова бабка. Чёртова-чёртова-чёртова бабка, которая встретилась только что с его самым страшным сном. Которую только что лапал в неизвестных лесах сам Кривичанин. Лапал, передавая ему привет из своей Шамбалы. Доктор отпустил охранника, сказал Тане, что завтра у неё выходной, и закрыл дверь. Обошёл дом — кажется, всё на замке. Ему вдруг подумалось, что запас сливовицы закончился — неужели придётся заново всё открывать, идти в гараж, ехать в город? Но нет, последняя бутылка была на месте. Он налил себе, сел за компьютер и отменил все визиты до самого воскресенья. Бабка была жива. Бабку надо было поберечь. Бабка могла ещё. Могла.

Ах ты старая Могла, с ударением на первый слог. Кривая Могла, вечноживая Могла, Могла вечночёрная с вечносиними глазами… Магическая шаманка…

Бре-е-ед…

Какой же всё это бред.

Выпив всё до последней капли, он зашёл к ней и лёг рядом.

«Ты жива, бабка? А, бабка? Не ври мне, я тебя спасти хотел, я тебе только добра желал, чтобы ты старость достойную имела. Не дури мне голову, бабка. Живая… живая ты, я же слышу, как твоё сердце бьется. У старых оно не так бьётся, как у нас, у старых оно как колокол в церкви, гулкое… Что ты своим сердцем всё гремишь, бабка? Кого ты зовёшь? А? Кривичанина зовёшь?.. А хера ему, хера, не отдам я тебя, ты ещё жива, ты людям нужна — и мне, и мне…»

И тогда бабка подняла руку и за воздух судорожно схватилась, как подтянуться на нём хотела.

Не было в той комнате, где они лежали, ни одного окна, ни щели, ни прорехи — и всё же видели они в этот момент, в полумраке рядышком лёжа, на стене светлый прямоугольник, туманом изнутри окутанный, а в том прямоугольнике, в самой глубине, будто охотилось на них, переливалось, плевалось змеиным блеском и взглядом их щупало насмешливым знакомое лицо. И прикрыть его в этой душной комнате можно было разве что собственными ресницами — но и туда процеживался, примешивался навязчивый образ, и пальцы сами лезли в глаза, раздирайте их, чтобы не видеть, выдерите их, чтобы не видеть ненавистную эту улыбочку.

«Скажи мне, бабка, признайся: спала ты с Кривичанином? Спала? Дала ему, Максиму нашему? Развратная ты бабка, глупая старуха, отвечай: совершила грех с молодым? А он этого хочет, только этого и хочет, чтобы силу твою забрать, он сам говорил, что тебя возьмёт и вытряхнет, на простыни, как сумочку, вытряхнет, как сундук, — и сам тогда бабкой сделается. Не давай ему, бабка, не давай, иначе нам всем конец! Если твою силу Кривичанин заимеет, вот тогда поймёшь, бабка, что такое страшный сон!»