Склонившись при газовом свете над ткацким станком, Эва Манделья увидела конец времени, растянутого по основе ее гобелена. Она перерезала жизненные нити Женевьевы Тенебрии и завязала их концы узлом. Осталось совсем мало нитей.

– Куда они ведут, каково их будущее? – спросила она у шипящих газовых ламп. Те знали, и она знала, ибо они с газовыми лампами работали над гобеленом слишком долго, чтобы не знать его формы и его узора: форма сотканного обусловливает форму, которую примет несотканное. Приближался конец всего; все нити вели к красную пыль, а после нее Эва Манделья ничего не различала, ибо будущее не было будущим Дороги Запустения. Она ткала, страшась такого будущего, под шипящими газовыми лампами, и все это время нить бежала сквозь ее пальцы в никуда, и дождь лил ливмя.

Три дня шел дождь, какого еще не было, даже когда музыка Десницы стребовала сто пятьдесят тысяч лет дождя с сухого насмешливого неба. Раэль Манделья смотрел на дождь из каждого окна гасиенды по очереди. Из этих окошек он видел, как бурные реки дождевой воды уносят в водовороте урожай будущего года, и казалось, что в грохоте капель слышится смех Панарха: божественные слоги твердили, что будущего для Дороги Запустения нет. Так продолжалось три дня, затем серые облака раскучерявились, сквозь желудочно-кишечное бугрение пробился свет, великий ветер с юга сдул дождь и оставил мир дымиться и куриться на солнце, каким оно бывает в пятнадцать пятнадцать. Той ночью медитативную тишь пустыни нарушили крики: ужасные дребезжащие крики, полные страха и боли, – крики рожающей женщины.

– Ш-ш-ш, ш-ш-ш, спокойно, куриная косточка, спокойно, лунный камушек, еще чуть-чуть, уже скоро, ну же… – молила Санта-Экатрина, и Квай Чен Пак, куриная косточка, лунный камушек, тужилась, и злилась, и разразилась еще одним дребезжащим криком, так что Раэль-мл., волновавшийся в гостиной вместе с мистической бабушкой, вскочил со стула и схватился за ручку двери. Ближе к рассвету Санта-Экатрина повернула эту ручку и призвала сына в родильную комнату.

– Уже скоро, но она очень слаба, бедная девочка. Возьми ее за руку и отдай всю силу, сколько сможешь.

Когда небо просветлело багрянцем и золотом, глаза Квай Чен Пак открылись широко-широко-широко, и ее рот растянулся ох-ох-ох настолько, что мог заглотить мир, и она тужилась-тужилась-тужилась-тужилась-тужилась…

– Давай-давай-давай-давай-давай… – шептала Санта-Экатрина, и Раэль-мл. зажмурился, потому что не мог вынести происходившего с женой, но сжал ее руку так, как если бы никогда, никуда, ни за что ее не отпустил. – Давай-давай-давай-давай-давай, – потом раздался судорожный стон, и Раэль-мл., разлепив глаза, увидел уродливый красный уауакающий комок на руках у жены и пятна на простыне – красные и черные, мерзкие, гадкие женские пятна.