Остановился, трудно было дышать. Обернулся к ее старой оболочке, в которой ничего не осталось. Простая кукла. Хрупкие кости хрустальные, ломкие ледышки запястьев рук. Ничего важного и нужного для него там уже не было и на миг показалось, что сейчас смог бы запросто бросить тело, как камни, чтобы больше никогда его не видеть. Но вместо этого, словно испугавшись своих мыслей, как-то тревожно-быстро нагнулся к ней принявшись гладить её руки, и в этом движении не было никаких чувств, словно бы он гладил скалы, землю, песок. Ибо это уже было не отличить от скал, земли и песка. Начал снимать свою одежду. Тибетскую длинную куртку, испачканную кровью, что уже лежала брошенная рядом, он свернул и подложил под ее запрокинувшуюся голову. В парчовый алый халат, тоже пропитанный кровью до самых колен, он укутал её обнаженное тело, подоткнув под бока, как одеяло. На хвост не хватило длины и долго смотрел на него в некотором отупении. Потом вдруг очнувшись, стал подыскивать глазами пару мелких красивых камней, чтобы закрыть ей глаза, но не найдя ничего вокруг, встал, суетливо бегая, рыская. Найдя, бережно прикрыл веки, положив на них камни. Заметил свои руки. Они становились темно-синими, почти черными, как темные грозовые тучи, летевшие с юга, точно такими, какими бы были, не принимай он много лет эту форму монгольского хана, которую примерил ещё во времена нашествия и исключительно из чувства восторга перед безупречным покорителем земель человеческих, не знающим жалости. Вспомнил он почему решил это сделать. Весь род людской хотел бы тогда уничтожить. Не стоит он того, чтобы его защищали. Мерзкие пакостники, уничтожающие вокруг себя все прекрасное, что видят, как уничтожили они это чудо, безжизненно лежавшее рядом, как уничтожили бы того барса, ведь его шкура непременно должна быть на полу из розового дерева. Как они, словно смерч, уносили из века в век, все прекрасное, ими не созданное, обращая шедевры в небытие. И тогда он отрекся от своей клятвы, данной защищать род людской, и пожелал лишь одного – уничтожить их полностью, стереть с лица земли. Ведь если их не будет, то остальным станет только лучше. И последовал за полчищами свирепствующих кочевников, наполняя их легионы своей яростью, насыщая их стрелы губительной силой. Но другие якши из его племени, видя все это, поймали, изловили злого духа, сковав навсегда цепью проклятия, навесив на шею камень, пылающий каждый раз, когда подходил близко к святыням. Тогда и уменьшились силы его, обладавшие способностью заряжать могуществом армии. И иго сломилось само собой, с годами сойдя на нет, потерявшись в веках. А теперь, в этот момент, он снова ощутил, вспомнил силу ярости, владевшей его сердцем века назад. Вспомнил, зачем он живет, воскресил к жизни потухшие уголья ярости. И растворив наконец лицо Чингисхана, казавшегося теперь безобидным ребенком в сравнении с настоящим его ликом, отказался, отрекся ото всех масок. Острые когти прорезались на крупных массивных пальцах темно-синих ладоней. Тело раздулось, как воздушный шар, наполняемый распирающим гневом. Волосы на голове огненно-рыжими, длинными космами разметавшись по круглым покатым плечам. Лицо округлилось, расширилось, и угрожающе загорелись на нем широко распахнутые дикие глаза. Изо рта выдавались крупные зубы с острыми клыками, распространяя вокруг смрад убийства. Вокруг него постепенно собирались тучи. Поднялся, все еще тяжело дыша, глядя на мертвое змеиное тело, словно взгляд свой хотел напитать ненавистью, отжать ее смерть без остатка, растратив все силы в разрушительной агонии. И когда заговорил, голос был низко-рычащим, словно вестник из ада возвещал о своем прибытии.