– Постой, – Прокл, потрясенный и обеспокоенный, отстранился. – Ты очень слаб, съешь хлеба.
– Мертвому не нужен хлеб. А я почти что мертв, времени у меня мало.
– Тогда я зажгу вторую свечу…
– Нет, свеча тебе никогда больше не понадобится! Слушай меня.
Он запел. Голос – вот и все, что у него осталось. И голосу отдал он свои последние силы. Пел, сначала хрипло, с дрожью, а потом все увереннее, все крепче. Пел о том, что и сам Прокл писал в летописи, о том, что никому не ведомо, о том, чему не бывать никогда. Он пел о судьбе. О судьбе этого мира.
Прошел час, силы певца иссякли, он попросил воды.
– Подумай о себе, несчастный! – воскликнул Прокл. – Возьми хлеба и отдохни.
– Нет! – Боян вздрогнул. – Осталось немного. Господи, дай мне сил!
– Ты коченеешь, безумный! Остановись!
Вместо ответа певец снова затянул свою песнь, и отшельник, как очарованный, склонился к самому его лицу, чтобы слышать.
Певец замолчал надолго, слабо дыша и шевеля синими потрескавшимися губами. Прокл ждал, с болью глядя на умирающего. Приподнял ему голову и влил в рот немного воды. Мучительная судорога исказила лицо Бояна, он смежил веки и собрал всю свою волю, чтобы закончить.