Порфирий так и сделал. Стянул ногу посильнее ремнём, через некоторое время ступня посинела и перестала что-либо чувствовать. Он обломил наконечник и вынул болт. Боль кувалдой ударила в голову. Он чуть не отключился. Но вспомнив уроки Годфри по преодолению боли удержался в сознание и вдавил с двух сторон комочки из травы в рану. Нога ответила вторым ударом боли.

— Теперь перевяжи рану и не о чём не думай, ложись спать прямо здесь. В этой ложбинке. Я буду стеречь твой сон.

Он так и сделал. Завернулся в тёплый дорожный плащ как в спальный мешок и на удивление быстро уснул сном младенца.

Проснулся он глубокой ночью под утро от непреодолимого желания облегчится. Всё вокруг было затянуто туманом и покрыто росой. Вылезать из уютного нагретого гнезда совсем не хотелось. Нога, удобно покоящаяся в складках плаща, не болела, пока ей не появилась необходимость шевелить. Но делать было нечего организм требовал своего. Порфирий нехотя вылез. Холодный предрассветный воздух ожёг распаренное тело. В бульоне ночного стрекотания раздался звук его струи, дошедший до ушей вместе с ощущением лёгкости появившейся во всех клеточках тела. Журчание стихло, вдалеке ухал филин, ночь шептала на все лады, как и полагается предрассветной весенней ночи. Порфирий среди этого стрекота услышал инородный звук — человеческий шёпот. Он обернулся в сторону откуда тот шёл. И увидел лёгкий свет рядом с кустом боярышника под которым лежал Васка.

Издалека Порфирий едва разглядел в ночной темноте две полупрозрачные женские фигуры. Путь до них был не то что бы далёким, но и не настолько близким, чтобы его можно было пройти сквозь мокрую траву и не замочить штаны до колен. С того места где стоял Порфирий был слышен только едва различимый шёпот. И не одного внятного слова. Он вдруг испытал ужасное любопытство, даже перестал мёрзнуть, закатал штаны и тихонько, не обращая внимания на боль, пошёл в сторону говоривших стараясь не производить не единого звука.

Когда он преодолел расстояние не позволяющее словам говоривших во внятном состояние достигать его слуха и начал понимать о чём идёт речь, то почти пожалел, что поддался порыву. Вернувшиеся чувства холода и боли ярко намекали на неосмотрительность его поступка. Но вникнув в разговор он снова позабыл о потребностях бунтующего тела.

Разговор вели: уже знакомая ему Диметра, и другая молодая фея, которую та называла Утренней-Зорькой. Произносимые ими звуки стали для него различимы со слов этой самой Зорьки, когда она говорила:

— Не смотря на твою заинтересованность, в этих краях ты ещё чужая. И даже учитывая то, что ты его вроде бы знаешь и рассказываешь о вещах, которые не могут быть не правдой я всё равно должна тебя предостеречь относительно активного участия в наших делах.