— Да, — крикнула я ей. — То, что ты спрашивала — да! Прыгай!

— Нет, — прохрипел папа, но Янка уже прыгнула. Она вырвалась из летума, перестала быть видимой в нашем мире, но я чувствовала, что она здесь, за моим правым плечом.

— Дура, — сказал папа. — Но и молодец. Молодец, Танюш!

Он обнял меня одной рукой, притянул к себе и поцеловал в затылок.

— Там был ребенок, — сказала я, глядя на труп дяди Юры Орехова. Из его груди начинала прорастать серая воронка летума — пока еще совсем маленькая, но быстро набирающая обороты. — Там был запертый мальчик. Он упал в пропасть. Его больше нет?

— Он всегда есть, — глухо сказал папа. — Только он и есть. Все всегда возвращается к нему. Ну чего ты плачешь, дочка?

— Мотю жалко, — сказала я первое, что пришло в голову.

— Ой, да знаешь, сколько у нас ещё будет этих моть, — отмахнулся папа. — Помоги-ка подняться…

Через девять лет, весной когда мне исполнилось двадцать пять, я случайно встретила в Москве Мишку Зверева. Я шла по Арбату, а он стоял у лавочки, на которой сидели его друзья, и размахивал руками, что-то рассказывая. Когда его взгляд упал на меня, он замер на несколько секунд, а потом подбежал ко мне и обнял крепко-крепко. На нем было длинное черное пальто и дурацкий шарф в желто-зеленую клетку. Когда он отпустил меня, я увидела слезы в его глазах, и с большим удивлением почувствовала их и в своих.

Папа разбился на авиашоу три дня спустя. Всё, чем он был — человеческое и больше — смялось и сгорело в ударе о землю истребителя, огненным гвоздём вбитого в подмосковный лес, взорвалось облаком раскалённого металла, ушло в небо чёрным дымом. Папины глаза, его смех, его крепкие руки и любовь, приведшая меня в этот мир — все это исчезло в одну секунду, как и не было, в ослепительной серой вспышке, которую могли увидеть лишь такие, как я — тем, что в нас видит превыше человеческого зрения.

Я стояла в толпе, держась за Мишину руку, и с этой вспышкой летума закричала, окаменела, и впала в тяжелый ступор. Папина смерть упала на меня немыслимой тяжестью, чувствовать и дышать сквозь неё было невозможно.

Мишка отвёз меня к себе домой, взял отпуск и не отходил от меня неделю, поил, переодевал и пытался кормить с ложечки питательным супом. Тяжесть поднималась с груди, мне было легче с каждым днём, и в какой-то момент я поняла, что снова могу дышать и улыбаться.

Через пару месяцев мы с Мишкой, голые, перекатывались по большой кровати. Это тоже был огонь, мы извивались языками пламени и плавились от наслаждения. Он замер на секунду — его лицо было так близко, что я не могла на нем сосредоточиться.