«Спасай своего атташе, Верховная Одри, если не хочешь заполучить еще один могильный камень на свое тело».

Я не разобрала, чьи это мысли – мои собственные или чужие. Они звучали глумливо, заставляя меня взглянуть на черную метку на моем запястье. Мне показалось, что та белеет с каждой секундой, становится все прозрачнее… Связь, которая угасала так же, как угасал Коул. Время шло на секунды.

– Rhowch ef yn ôl yn ei iechyd…

Я разорвала на животе Коула рубашку и осмотрела лиловые кровоподтеки, медленно проступающие под кожей. Она у него была холодной, как ночная река Мохаве, а сломанные ребра проминались под пальцами, словно пластилин. Я мягко огладила их, крепко жмурясь.

– Adennill, fy warrior… Adennill… Ну же, Adennill!

Я повторяла главное заклинание исцеления, как заведенная, пока оно не превратилось в сплошной набор звуков – всхлипов, стонов, икоты. Я теряла контроль над собой, пока Коул вдруг не замер, перестав трепыхаться от боли под моими прикосновениями. Мое сердце замерло вместе с ним.

– Коул?.. Нет! Anadlu…

Я закатала рукава платья, обнажая чернильные вены, что качали тьму, как родную кровь, и меня озарило: Шепот, метка и милосердие. У меня три оружия против любого врага – даже самой смерти! Вместо того чтобы использовать что-то одно, почему бы не объединить их?

– Adennill, мой атташе, rhowch ef yn ôl! – воскликнула я и вцепилась пальцами в живот Коула с такой силой, что ногти вошли ему под кожу. Насильно открыв нашу с ним связь, заставив себя ощутить ту же боль, что чувствовал он, я зажгла наши метки оранжевым огнем и зашептала, связывая несвязуемое: – Пусть кровь врагов по Хельхейму бежит – она моего атташе как мед напоит. Пусть покроют их тело наросты – у моего атташе вырастут новые кости. Пусть жизнь, как раньше, в нем забурлит – мой атташе даже Хель в бою победит. Я сердце его вновь заведу, отняв у других все, что своим сочту! Anadlu…

Взывая к Шепоту как к своей части, взывая к клятве Коула и собственному милосердию, как к эмоции седьмого дара, я зажмурилась и продолжила повторять одно и то же. До тех пор, пока не сорвался голос и заклятие не сделалось совсем беззвучным, растворившись в тишине, которая была пыткой для тех, кто так жаждал чуда. Эта тишина казалась мертвой, и я боялась открывать глаза, не представляя, как вынесу это – стеклянные карие глаза, уставившиеся в потолок, и новый розовый рубец, как тот, что уже красуется на моем предплечье в память о Рашель.