— Не нужна ему наша еда, — отозвался Сережа, когда мы проскочили под железнодорожный мост, легко, беспрепятственно; где-то далеко за спиной у нас еще постукивали одиночные выстрелы, но каменные здания уже уступили место обыкновенным деревянным домишкам, почти деревенским, мимо которых мы летели облегченно, ускоряясь. Этот страшный — самый страшный из всех, которые нам довелось увидеть — город вот-вот должен был кончиться. — Ничего ему уже не нужно.

— Вы не понимаете! — закричал вдруг доктор. — Не понимаете! Так нельзя! Это… это бесчеловечно. Я врач, поймите же наконец, это мой долг — помогать, облегчать страдания, а теперь каждый день, каждый час теперь заставляет меня действовать вопреки всему, во что я верил всю жизнь… Я не могу — так.

Он замолчал, прожигая глазами Сережин затылок; за окном мелькнула перечеркнутая табличка «Медвежьегорск», потом синий указатель «Ленинград — Юстозеро — Мурманск».

— А, вы все равно не поймете, — горько произнес он, когда мы выскочили на трассу.

— Ну почему же — не пойму, — ровно сказал Сережа. — Я вчера убил человека.

* * *

Вот и все, подумала я, когда пропал из вида последний, почти похороненный под снегом маленький дом с покосившимся забором, плотно сжатым с двух сторон высокими сугробами; страшный город отпустил нас, в последний раз плюнув нам вслед далекой и неопасной теперь автоматной очередью, после которой радиоэфир очистился и опустел — как раз в тот момент, когда проплыла мимо широкая лента укатанной множеством колес федеральной трассы, соединяющей мертвый Петрозаводск и далекий Мурманск. Вот и все. Больше ничего этого не будет — никаких каменных домов, мостов, забитых брошенными автомобилями улиц, выпотрошенных витрин, ослепших окон. Тоскливого ожидания смерти. Страха.

— Двести километров, — сказал Сережа, словно услышав мои мысли. — Потерпи, малыш. Если повезет, к вечеру доберемся.

Мы в дороге одиннадцать дней, думала я, каждый из которых, каждый, без исключения, начинается с мысли — если нам повезет, и боже мой, как же я устала полагаться на везение. Нам действительно везло все это время — неправдоподобно, неслыханно везло — начиная с того дня, когда Сережа поехал за Ирой и мальчиком и вернулся живым, и потом, когда многоголовая, опасная волна уже нависла над нами, чтобы проглотить — а мы вырвались, ускользнули в последнюю минуту, оставив ей на растерзание все, что нам было дорого — наши планы на будущее, наши мечты, наши дома, в которых нам так нравилось жить, и даже наших близких, которых мы не успели спасти. Нам повезло даже в тот день, когда Леню ударили ножом — потому что он мог умереть и не умер. Ни один из этих долгих, тревожных одиннадцати дней не достался нам дешево — каждый имел свою цену, и теперь, когда впереди последние двести километров, крошечный кусочек пути, нам уже нечем оплатить свое везение, потому что у нас больше ничего не осталось — только мы сами.