— Это называется зона, — сказал Сережа за моей спиной, и я вздрогнула, — приграничная зона отчуждения. Не бойся, Анька. В этих краях полно таких деревень — когда двигали границу, всех отсюда выселили, здесь и тогда народу немного было, а теперь — давно уже — совсем никого. А дома — что, они еще лет сто простоят, только жить в них уже нельзя, конечно, сама посмотри, ни крыш, ни окон, все развалилось.

Сейчас это настоящее кладбище — кладбище покинутых домов, думала я, пока мы стояли, обнявшись, среди вымерзших черных деревянных скелетов, а через каких-нибудь сто лет здесь будет густой лес, непроходимая тайга, забывшая о жалких наших попытках прорубить в ней дороги, утвердиться, оставить след; через сто лет, а может быть, даже раньше, окончательно сомкнутся над провалившимися крышами высокие деревья, и эта крошечная деревня-призрак исчезнет совсем, словно ее и не было вовсе. И еще я подумала, что ровно то же самое случится через несколько десятилетий и с нашим домом, легким, красивым, — посереют и растрескаются янтарные лоснящиеся бревна, покосятся, раскрошатся кирпичи каминных труб, а огромные окна сначала зарастут пылью, а затем лопнут, обнажив беззащитную, хрупкую начинку. Если мы не вернемся.

— Как там папа? — спросила я тихо, и он ответил прямо у меня над ухом:

— Так себе, Анька. Еле сидит, зеленый весь, а у нас кроме нитроглицерина нет ничего. Нельзя было его на сутки за руль сажать, простить себе не могу. В больницу бы его, доктор говорит — постельный режим, никаких нагрузок, какой режим, какая постель, доедем до озера, положим его на топчан — вот и вся больница.

— Но уже ведь недалеко, правда? — сказала я, и повернулась к нему, и прикоснулась к его холодной щеке, к мучительной складке между бровей, — вот увидишь, все будет хорошо. У нас есть доктор, он не даст ему умереть. Главное, чтобы эта проклятая дорога поскорее закончилась.

— Да, — сказал он, осторожно высвобождаясь, — конечно. Пошли, малыш, нам и правда пора ехать — двадцать километров осталось, мы почти доехали, можешь себе представить? — И зашагал обратно, а я помедлила немного и обернулась, чтобы еще раз взглянуть на это место — заброшенное, пустое, почему-то никак меня не отпускающее, — теперь, когда он отошел на несколько шагов, прежняя тревога снова вернулась ко мне; здесь ведь никого нет, не может быть, в шестидесяти километрах от последнего человеческого жилья, от последней приличной дороги, с которой мы давно свернули, — откуда же тогда у меня эта отчетливая уверенность в том, что мы что-то пропустили, чего-то не заметили, и тогда я опустила глаза и посмотрела прямо себе под ноги и даже села на корточки, чтобы убедиться, а потом поспешно поднялась и догнала Сережу и снова схватила его за рукав.