— Что, Ань?

— Ничего, — хотела сказать я, — иди, — хотела сказать я и не смогла, и в этот момент из-за спины раздался задыхающийся Ирин голос:

— Сережа! — сказала она, подбегая, и он отнял взгляд от моего лица, чтобы посмотреть на нее — в руках у нее была голубая марлевая повязка. — Вот, возьми. — Он наклонил голову, чтобы ей было удобнее дотянуться, и она прижала светлый прямоугольник к его лицу, и закрепила, и коротким, неуловимым движением погладила его по щеке.

Сразу после этого он ушел, а мы остались возле грузовика.

Стоять на ветру было холодно, очень холодно, но я поняла, что не могу вернуться сейчас в машину, забраться в теплый салон, слушать Маринины причитания; я не стану сейчас смотреть на часы и засекать время, не стану, и тогда я не буду знать, сколько времени прошло с момента, когда он ушел — полчаса, час, я просто буду стоять здесь и ждать его возвращения. Я достала сигарету и попыталась закурить, но проклятый огонек то и дело гас на ветру — можно было зайти за широкую кабину грузовика, туда, где ветер дул не так сильно, но тогда я перестала бы видеть деревья, за которые уходила цепочка его следов — сейчас, когда фары наших машин больше не горели, я боялась отвести взгляд от этих следов, потому что была не уверена в том, что смогу их найти в темноте.

— Он вернется, — негромко сказала Ира где-то совсем рядом.

Я вздрогнула и все-таки обернулась — она стояла, прислонившись спиной к кабине, сложив на груди руки, и смотрела на меня. Я не хочу ждать его вместе с тобой, подумала я, даже не думай, что мы будем ждать его вместе, взявшись за руки.

— Тебе надо в тепло, — сказала она. Я не ответила.

— Ты опять заболеешь, — сказала она, — его не будет час, а может, и больше. Ты что, все это время собираешься стоять тут, на ветру, как Ассоль? Это глупо, ты ничем не можешь ему сейчас помочь. — И тогда я подумала — неправда, и бросилась назад, к машине, и распахнула заднюю дверь — Марина с ужасом подняла на меня глаза, — и пес сразу же выскочил наружу, почти выпал к моим ногам, ну, иди, сказала я, какое-то время он не двигался с места, я повторила — давай, иди, и тогда он, бесшумно ступая, обогнул грузовик и исчез в темноте.

Пока мы ждали — долго, коченея, волнуясь, Мишка облазил весь грузовик: взобравшись на колесо, дотянулся до дверных ручек и подергал их — они не поддавались, фонариком посветил внутрь, в кабину, чтобы убедиться в том, что в ней нет ничего интересного, ничего, что нам могло бы пригодиться. Я хотела остановить его — и не стала, потому что сейчас, когда все мы, взрослые, были оглушены ожиданием — настолько, что не могли даже разговаривать, он единственный, казалось, не чувствует нашего страха и тревоги, словно Сережино возвращение было только вопросом времени, а не удачи, и радостная его суета вокруг этого брошенного грузовика почему-то вселяла надежду и в нас, остальных. Наконец из Лендкрузера выбрался даже папа — двигался он неуверенно, и его заметно шатало, но он тоже направился к грузовику, туда, где ветра было поменьше, с интересом наблюдая за Мишкиными исследованиями. Следом за папой на улице показался и доктор — видно было, что он сильно мерзнет без шапки, но, помешкав немного возле машины, он с сожалением прикрыл за собой дверь, отделявшую его от спасительного тепла, и обреченно поплелся к нам.