От двух эстакад, тянувшихся к островкам, не осталось ничего кроме торчащих кое-где обломков, с трудом различимых простым глазом. Над ними перекатывались волны набегающего прибоя, а рядом, на берегу, на всем протяжении до стены дымились развалины и обгорелые обломки заводских строений.

Только теперь заговорил Охакуна, попросив рассказать все, что произошло в эту ночь на заводе.

Мрачно выслушал он рассказ Алексея Юлиановича и молча двинул машину по напоенной весенними ароматами дороге.

Прощаясь с нами в Роторуа, он сказал:

— Уезжайте скорее к себе… Вы, конечно, были правы, сделав то, что сделали… но… не слишком ли много жертв… Во всяком случае, вам здесь оставаться дольше опасно.

Это была правда. На следующий день в газетах появились сообщения о катастрофе. Завод оказался уничтоженным дотла: от градирен, цистерн с газами, больших лабораторий, где изготовлялись основные продукты, не осталось камня на камне. Погибла и центральная лаборатория, где производились опыты, и хранились детали всей работы. Трупов Булыгина и техника не распознали в общей груде развалин, очевидно, тюрьма наша также сгорела, а арестовавшие нас дозорные либо погибли во время катастрофы, либо молчали почему-то о том, что им было известно.

Тем не менее, сообщалось, что подозревается злоумышление и ведется расследование.

Это было грозное предупреждение, тем более, что гибель свыше тысячи человек во время пожара и от газов произвела огромную сенсацию и привлекла общее внимание.

Охакуна был прав: жертв было много, но они оказались искупительными жертвами ради спасения миллионов.

Молодого маори мы больше не видели, и при первой возможности, пока полиция не напала еще на наш след, покинули Новую Зеландию, все еще взбудораженную необъяснимой катастрофой.

Во все время переезда Алексей Юлианович был мрачен и задумчив, — вероятно, и его мучила мысль о многочисленных жертвах его предприятия.

Один только раз я видел его в возбужденном, почти довольном состоянии.

Мы сидели на палубе под тентом, следя рассеянно за игрой световых зайчиков на скатерти столика, как вдруг Туровский вскочил и ударил себя по лбу.

— Послушайте, какой же я был идиот! Вы знаете, почему взорвался газ? Солнце…

Я испуганно оглянулся, боясь нескромных свидетелей, которые могли бы услышать эту неосторожную фразу. Но русских на пароходе не было никого, кроме нас, и никто не обратил внимания на восклицание моего спутника.

— Тише, — все-таки не удержался я от упрека. — Ну, в чем же дело?

— Хлор и водород…

— Ну?

— Эта смесь взрывается не только от нагревания, но и от достаточно сильного света…