Лариса думала, что с первыми поступили жестоко. Так, как могут поступать только люди, озабоченные соблюдением государственного гуманизма.

Она была одной из немногих, решившихся взять своего ребенка домой. Очень немногих среди сотен тех, кто не взял.

Киевцы росли агрессивными, и в интернатах эти качества развивались быстрее, а без того слабое умственное развитие — затормаживалось. Через два-три года мутантов стало невозможно содержать вместе с обычными детьми.

Только опять слишком долго делали вид, что никакой проблемы нет.

Ничего нет. Ничего не было. Ничего.

Судорога стянула горло Ларисы. Она задыхалась, стараясь подавить рыдания. Крупные слезы стекали за белый, галстуком, ворот блузки.

Потом диагностика шагнула вперед, и проблему решили на перинатальном уровне. А в их городе открыли сеть специнтернатов. И на долгие годы упоминания о мутантах растворились в панегирическом вое прессы. Ведь болезнь была остановлена.

Навидавшаяся журналистов Лариса представляла их с лицами киевцев: недоверчивыми, озлобленными, ищущими подвох в каждой дрожи тела.

Какое им дело, любила она своего или нет?

Лариса знала, что ни одна капля не попала на 49-го, но он почему-то проснулся, и губы его дрогнули, обнажая клыки.

— Что ты, Лёшенька? Спи…

Налитые кровью глаза пристально вглядывались в её лицо.

— Да что с тобой сегодня? Тебя обидел кто-то? Что ты волнуешься? — усталым, глухим голосом произнесла Лариса, опуская руку на голову 49-го.

Ему всегда нравилась эта скупая, почти единственная в их арсенале ласка, и синие губы сомкнулись.

Лариса отложила вязание и начала гладить уродливую голову, стараясь не смотреть на нее. За все годы, что они прожили вдвоем, она так и не смогла привыкнуть к тому, что видела.

49-й потянулся пальцами к ее щеке. Руки у него — почти как у человека, только ногти не розовые, а синие.

Он потянулся, дотронулся до щеки, еще мокрой от слез, и тут же отдернул руку.

Лариса вымученно улыбнулась.