– Дозу выхватил? – прогудел Савелий. – Или с похмелюги?

– Поехали дальше, – Артем хлопнул дверью.

С Садового скатились на набережную вязкой речки, от которой поднимался медленно тяжелый желтый пар. Потом через тыщу пустых домов еще, мимо странной крохотной красной церквушки, задавленной меж двух приземистых домишек, крестики тусклые. Рука сама поднялась к шее, нашарила через химзу талисман, погладила; мимо головы, мимо сознания.

Так оказались на прямой широкой дороге, очень широкой и прямой, как сама Красная Линия; ни скругления, ни излома – в одну сторону три полосы, в другую три, и трамвайные рельсы еще. И все забито, и только в одном направлении: на восток, прочь из ядовитого города. Забито заглохшими и врезавшимися машинами.

Вены Москве закупорило.

– Шоссе Энтузиастов, – прочел Артем на синей табличке.

Автомобили превратились в железки, в консервы. Бензин-то изо всех давно уже слили, а людей из консервов доставать не стали: куда их девать все равно? Машины так тесно встали, что дверей не открыть. Вот хозяева и ехали на них до сих пор на восток. Черные, усохшие, до костей еще давным-давно обгрызенные. Кто в руль уткнулся, кто на заднем сиденье прилег, кто ребенка укачивает. Хорошо, не от голода умерли, а от облучения или, может быть, от газов: не долго ждали и ничего толком не поняли.

Где можно было восемь рядов, втиснулись двенадцать. По машине каждые четыре метра. В среднем по три человека в машине, допустим, хотя многие были битком. Сколько это получится? Какой длины, интересно, это шоссе? Докуда идет, где оканчивается?

Дозиметр растрещался; малорослый Савелий ерзал беспокойно в своем кресле, для уюта или чтобы повыше было проложенном чьей-то белой шкуркой. Продираться приходилось по обочине, места еле хватало.

– Ну что, энтузиасты? – спросил он у Артема. – Балашиха, а?

– Тосклив и ссыклив, – ответил ему Артем.

Он перестал разглядывать спешащих пассажиров в застывших джипах и седанах. Надоели. Закрыл глаза. Во рту маялся вкус ржавчины. В никуда они с Савелием едут. Все правы, Артем неправ. Двинулся умом.

Сколько ему Саша отвела? Три недели?

И доктор столько же. Проштамповал врачебной печатью приговор. У доктора только печать эта и была, а лекарств не было.

А что делать в эти три недели? Что в них еще делать?

Ко всем вернуться, у всех прощения попросить?

У Ани – за то, что не захотел с ней жить человеческой понятной жизнью, и что детей ей не смог дать. У Мельника – за то, что задурил его единственную дочь. У Сухого – за то, что не смог его никогда назвать отцом, ни когда Артему шесть было, ни когда двадцать шесть. И сказать ему вместо прощай: па, дай денег.