Она дала бы ему пощечину, если бы могла.

— Как вы смеете? — голос тотчас же сделался звонким, дрожащим. — Как вы…

Оберон устало вздохнул.

— Будем называть вещи своими именами, миледи Элиза, — ответил он. — Выставив горшок со сластолистом, вы стали товаром. Я этот товар купил и теперь хочу осмотреть то, за что заплатил серьезные деньги. Триста тысяч золотых крон, если быть точным.

Элиза побледнела. За триста тысяч золотых крон можно было купить два таких дома и дюжину таких девушек.

— Раздевайтесь, — повторил Оберон. Лицо Элизы дрогнуло, девушка сделалась слабой и жалкой.

— Здесь? — прошептала она. Оберон кивнул, чувствуя, что в эту минуту она сдалась окончательно. Просто устала бороться с судьбой и опустила руки.

Элиза шмыгнула носом. «Почему твой папаша, хренов игрок, оказался настолько глуп, что не подумал о том, что с тобой случится?» — подумал Оберон. Он отвел взгляд — лишь видел краем глаза, как Элиза начала раздеваться: медленно-медленно, словно ее тянули за веревочки.

— Подойдите, миледи, — с максимальным уважением произнес Оберон, когда девушка осталась в сорочке и коротких панталонах. Элиза едва слышно вздохнула, послушно подошла к нему — идеальная фарфоровая куколка, которая будет такой же кукольно послушной, у которой нет другого выхода. От девушки пахло легкими духами — дорогими, насколько мог судить Оберон — мылом, а сильнее всего страхом.

Оберон дотронулся до ее колена — белого, ледяного — и медленно повел ладонью вверх по внутренней стороне бедра, чувствуя, как по пальцам щелкает ток. Элиза вздрогнула и застыла, как крошечное испуганное животное, которое надеется, что охотник уйдет, если оно не будет двигаться.

Бей или беги. Если ты не можешь сделать ни того, ни другого, то с тобой все кончено.

Как она вообще собиралась продавать себя, с такими хрупкими нервами? Пришел бы какой-нибудь престарелый сластолюбец вроде Моргана Фрили, и ничем хорошим это бы не кончилось. Обычно потом такие девушки прыгают в реку.

Конечно, среди содержанок были такие девицы, которые ходили с гордо поднятой головой и плевали на все сплетни и разговоры, но Элиза Леклер была не из их числа. Для такого равнодушия она была слишком брезглива.

— Говорите, занялись переводами? — спросил Оберон. Ладонь двинулась еще выше. На мгновение им овладело густое властное желание вмять эту точеную живую статуэтку в шелк дивана, разъять, присвоить — или просто запустить пальцы в разрез панталон, прикоснуться к ней там, где сейчас пульсирует живое влажное тепло, где загорается золотой огонек магии. Даже в глазах потемнело — но Оберон сразу же опомнился, стряхивая наваждение.