— Полдень уже, есть идите.

— Пошли все, — командовал Сыч, — не будем мешать учёному человеку.

Монах же поел только к вечеру, сидел, от постели не отходил, ему пришлось принести еды в покои. Ипполит боялся, что отойдет, а кавалер в себя придёт. А ему очень надобно было спросить у него, где боль и каковы чувства его. По-другому узнать, что у Волкова за болезнь он уже и не чаял.

Волков только под вечер в себя пришёл, но ничего про самочувствие монаху не сказал, а просил пить, и пил воду жадно. Ипполит погоревал, что лекарств в воду не подмешал никаких. Стал он потом тихо допрашивать господина, что, мол, и как у него, да где болит. Но как воды господин выпил, так и снова в беспамятство впал. И монаху осталось только молиться.

Следующим днём пришёл распорядитель Вацлав. И вежлив не был. Видно прознал, подлец, про болезнь господина и теперь грубо говорил со слугами его. К нему пошёл брат Ипполит говорить. Ну не Ёгана же посылать. Не Сыча. А Максимилиан заробел. Требовал Вацлав денег за два дня, немало просил, говорил дать ему шесть талеров. Иначе грозился звать стражу. Ипполит просил времени, и пошёл советоваться с остальными. На совете решили денег дать, но немного. Решили дать талер. Пока, а там может и господин отживеет. С талером монах пошёл к Вацлаву, а тот как талер увидел, так стал зол, и стал браниться. Велел завтра все деньги принести, иначе обещал звать стражу. И отвести всех в холодный дом. Но талер забрал.

— Чего он лается, — говорил Сыч, — у нас только лошадей на сто талеров, неужто не расплатимся с ним. Да для господина пять талеров это тьфу…

Хотел всех взбодрить Сыч, но Ёган тут опять стал всхлипывать. И Максимилиан грустен стал. А монах ушёл в покои господина, даже не поев.

— Вот чего ты? — злился Сыч на Ёгана.

— Ничего, — бурчал тот. Отворачивался.

— Корова ты, — не унимался Фриц Ламме. — Дать бы тебе разок, дураку.

А Ёган и не отвечал. Оттого Сыч ещё больше досадовал:

— Вот дурак, а! Не помер ещё господин, не помер.

— Не помер, — соглашался Ёган, — именно, что ещё! Дышит через раз, губы синие. И монах его хвори не знает. А помрёт — так что делать-то будем?

— Дурак ты, вот ты кто, — Сыч аж подпрыгивал со стула. — Сразу видно деревенщина. Зря экселенц тебя в деревне подобрал. Помрёт, помрёт! Заладил, слабоумный! Да у него здоровья больше чему у тебя и меня вместе взятых. Или ты не видел, что не берёт его ничего. Сколько ран на твоей памяти у него было, и что? И ничего, здоровый, как хряк на ярмарке.

— То раньше было, — говорил Ёган, вдруг спокойно, — а теперь никакой он не хряк, лежит, не ест второй день, в память не приходит.