Почти забытые мысли о доме царапнули почти забытой болью. За минувшие дни Ева испытала много разнообразной душевной боли, и неведомые ранее сорта затмили тот, с которым она прожила большую часть жизни.

Добавлять ко всем своим кровоточащим ранам еще одну она не собиралась.

— Скажи, ты не передумал? — без обиняков спросила Ева, как только за хозяйкой дома затворилась дверь.

— Ты о чем?

Она знала, что Герберт знает. Хотя бы потому, что, не глядя на нее, безошибочно понял, к кому обращен вопрос.

— О ритуале.

Некромант встретил взгляд Миракла. Тот сидел на полу, открыто изучая его лицо, следя за реакцией; рука, гладившая Герберта-младшего, застыла на мшистой чешуе.

Повернул голову.

— Настолько не веришь в меня?

Зима в его глазах была еще холоднее обычного. Усталый февральский холод, который тем больнее кусает за щеки ночью, чем чувствительнее его тронула днем подступающая весна.

Ева не просила прощения за все, что ему пришлось видеть сегодня. Что придется видеть ближайшие месяцы. Они все знали, на что идут. Но Ева думала, что из них троих именно Герберт — тот, для кого этот спектакль будет самым мучительным. Ей, в сущности, поцелуи с другим не доставляли особого дискомфорта: просто потому, что не вызывали ни малейшего эмоционального отклика — кроме ощущения бесконечной неловкости за то, что Мираклу приходится целовать труп, и не по собственному желанию.

Ладно, по собственному. И не совсем труп.

— Верю, — сказала она. Перед глазами стоял витраж из дворца, где мальчик, так похожий на ныне живущих Тибелей, убивал лучшего друга. — Но слишком много дурных предзнаменований, чтобы я могла этого не бояться.

— Например?

— Неважно. Просто… я не хочу, чтобы ты это делал.

— Как и я.

Герберт вновь посмотрел на брата, лишь сейчас подавшего приглушенный напряжением голос.

Сжимая пальцами предплечья, уставился на вензеля каминной решетки.

— Я думал над этим.

— И? — сказал Миракл, не дождавшись пояснений.