Руки действовали сами, расседлывая притихшего рыжего, снимая уздечку, готовя к бою взявшегося из ниоткуда красавца. Серый не упрямился, не мешал — ему самому не терпелось. Навязчиво и хрипло звала противника труба, толпились вокруг роски. Пришел даже Обольянинов. Они уже знали все: и о хане, и об Андронике, и об Исавре. Начав говорить, дебрянич не унимался, но голос друга и пожелания удачи доносились словно сквозь стену, и эта стена делалась все толще.

— Пора! — раздалось за левым плечом, и Георгий, резко обернувшись, поймал взгляд давешнего старика. — С тобой благословение нашей земли, гость. Иди.

— Не только вашей!

Достать из переметной сумы туго скрученный сверток, рвануть неподатливый шнурок, развернуть тяжелую ткань…

Он принял из рук матери шлем и щит. Вот и все. Обратной дороги больше нет. Киносуриец, взявший щит, возвращается лишь с победой. Или не возвращается вовсе.

— Да помогут тебе боги! — твердо произнесла мать. Такой он ее и запомнит. Сжатые губы, гордо вздернутый подбородок, жреческая диадема из сплетенных змей. — С ним или на нем.

На мгновенье показалось — царица хочет что-то добавить, но что можно объяснить за оставшиеся мгновенья на глазах множества свободнорожденных?

— Мы не отступим, — коротко произнес сын, — с нами мечи и копья, за нами — Элима.

Мать молча кивнула, колыхнулись длинные серьги, из высокой прически выбился тонкий завиток…

Леонид не мог видеть, как отец поднял жезл, но музыканты нестройно повернулись и, изо всех сил дуя в свои флейты, двинулись вперед. Следом, опираясь на увенчанный бронзовым шаром посох, двинулся Филон, единственный одетый в белое. За жрецом мерно шагало трое. Леонид видел седую гриву отца — у царя, как и у Аркосия, и у Снитафарна, не было копья, а шлем он снял и нес на согнутой руке. Отец был еще жив, были живы все. Смерть только начинала приближаться к ним. В Артеях она подберется вплотную.