Но не таков был чел Фрумос. Подкупил он воинов брата своего, и во время боя с турками повернули они копья свои против Дракулы и пронзили его насквозь. А потом отрезал Раду голову брату и отослал ее султану в бурдюке с медом. По преданию, молвил султан, достав голову Дракулы из бурдюка: «Будь Аллах более милостив к нему, сотворил бы он многое. Не устояла бы империя османов». И приказал султан водрузить голову господаря Влада на высокий кол посреди Константинополя, дабы всем видна была. А ведь и вправду хотел Дракула отвоевать у турок все захваченные ими земли христианские, особливо Константинополь, и возродить там новую Византию. Он и монеты с орлом византийским чеканил уж…

Слушал Ратко слова сии, и кружилась голова его. Думал по первости, что от слабости кружится, от болезни. Проглотил он нехитрую вечернюю трапезу — печенную на углях рыбу да лепинью с сыром, — а все равно глаза будто слипались. Прикорнул он на постели, слыша сквозь сон скрип пера и голос учителя. И снилось Ратко, что он израненный витязь в тяжелых чешуйчатых доспехах и нестерпимо Давит ему голову шлем с драконом… Мчится он по полю брани, разя мечом людей каких-то, должно быть — врагов, не разобрать… И еле скачет его конь, попирая их трупы копытами… Свистит в ушах смрадный ветер с болот, лезут в глаза нечесаные космы, а пред глазами будто бы пелена, черная муть, чрез которую едва пробивается свет то ли солнца, то ли луны… И громкий крик вырывается из гортани его: «Мортэ лор! Мортэ лор!» И знает Ратко, что это значит: «Смерть им! Смерть им!» Но слышит вдруг он глас учителя своего, от коего спотыкается конь:

— Изыди, нечистый! Святое место Хиландар на горе Афон. Нет сюда ходу духу адскому. Изыди!

Содрогается Ратко от слов таких, но ответствует — только не своим, а чужим чьим-то голосом:

— Вошел я сюда — значит, чист пред Богом.

* * *

Глаголют же о немь, яко, и в темницы седя, не остася своего злого обычая, но мыши ловя и птици на торгу покупая, и тако казняше их, ову на кол посажаше, а иной главу отсекаше, а со иныя перие ощипав, пускаше.

Глаголют же о немь, яко, и в темницы седя, не остася своего злого обычая, но мыши ловя и птици на торгу покупая, и тако казняше их, ову на кол посажаше, а иной главу отсекаше, а со иныя перие ощипав, пускаше.

Ответствует Ратко — и просыпается. И чудно ему, что знает он слова языка валашского, прежде неведомого. Понимает Ратко: не он говорит слова эти, а тот, кто сидит спиной к нему на лавке. Кто сей гость? Зачем пожаловал он к отцу Николаю? Почему поздно так? Может, монах из монастыря какого греческого? Да нет вроде — даже при свече видно, что из мирских, знатный гость. Одежды на нем просторные, темного бархату, золотом шиты да соболем оторочены. Кудри черные падают на широкие плечи крупными кольцами. Украшает чело венец, искусно сделанный из серебряных цветов и листьев, и сверкают на нем рубины, словно капли крови голубиной. И осенило тут Ратко, но, упреждая его, молвил отец Николай по-валашски, осеняя себя крестным знамением: