На входе в церквушку стоял священник в кожушке поверх сутаны, невысокий, полноватый, с тонзурой, выбритой аж до узенькой полоски волос над ушами. Он подпирался, словно костылем, раздвоенным посохом, а его лицо украшал большой кровоподтек.

– Мир тебе, – повторил священник, говоря с явным усилием и задыхаясь. – Ты молишься под открытым небом. Ты гусит?

– Я лекарь. – Рейневан встал. – Помогаю и приношу облегчение страждущим. А поскольку ты страдаешь, помогу и тебе. Кто это тебя так?

– Ближние.

Тело священника было густо покрыто синяками, сливавшиеся на правом боку в один, большой, сине-черный отек. Священник шипел и охал под руками исследовавшего его Рейневана, стонал, вздыхал, прерывисто хватал ртом воздух. Тем не менее, не переставал говорить.

– Сначала… Когда они сюда ворвались, только кричали, надрывались. Что папа римский – это антихрист… А моя вера – это собачья вера. Вера, отвечал я, – это милость Божья. Веру не выбирают. Какая снизошла, такую и принял. Не перебирая. А они… Вместо того, чтобы поддержать теологический диспут, дали мне по голове, а потом начали пинать. Но не убили… Церковь тоже не спалили… И окрестные села… Значит, это может быть правда, что говорят… Что наш князь Пшемко закючил с гуситами договор. Что взамен за свободный проход через Опаву не будут ни палить, ни грабить…

– У тебя поломаны три ребра, – Рейневан не собирался разъяснять священнику сложности договоренностей Пшемка Опавского с Табором. – Но плевра не повреждена. Я наложу сжимающую повязку и дам препарат, снимающий боль. Оставлю также лекарство, которое ускорит срастание кости. Если тебе не помешает, что это лекарство магическое. Не помешает?

– Хм, – священник посмотрел с любопытством. – Гусит и медик, к тому же маг. Из чего эта микстура?

– Тебе не обязательно знать. И хотеть.

– Не черная ли это магия? Не подвергнет ли она опасности мою бессмертную душу?

– Застрахуйся. Мешай наполовину с освященной водой.

– Ты стоял на коленях перед дверями храма, – священник посмотрел Рейневану прямо в глаза. – Войну, в которой ты воюешь, на которую сейчас едешь, считаешь bellum justum.[336] Но ты отдаешь себе отчет, что с кровью ближнего на руках, даже пролитой в справедливой войне, нельзя переступить порог храма, предварительно не покаявшись. Я правильно понял?

– Неправильно. Лекарство употребляй регулярно. После matutinum,[337] в полдень и перед concubium.[338] Бывай, я уже еду.

– Поедешь… – священник скривился, ощупывая забинтованный бок. – В одиночку через страну, жителям которой твои братья по вере принесли столько горя, что невольно возникают грешные мысли об отплате. Не ручаюсь даже за своих прихожан. Я хоть и учил их любви к ближнему, но в последние годы в этой области теория ужасно расходится с практикой. Может быть, что местные захотят с тобой подискутировать о религии в том же стиле, что и гуситы со мной, то есть руками и ногами. Ты этого не боишься?