- Всё, как ты просил, - Эйслин улыбнулась, отсалютовав Малкольму бокалом шампанского. – Встреча состоится через два дня.

- В Лисьем холме? – Малкольм с удовольствием опустился в роскошное кресло в углу спальни: в лучшем отеле Нью Эвалона на мебели не экономили, особенно в самых дорогих номерах.

- Конечно. Всё, как ты просил, только он и ты. Ну, и я, конечно.

- Замечательно. Спасибо, Эйслин.

- Может, всё-таки расскажешь мне, что ты собираешься обсуждать с лордом Брэндоном?

- Это личное, Эйслин, прости. Имею же я право на маленькие тайны? – Малкольм загадочно улыбнулся.

- Ну, ладно, как хочешь. Но я предлагаю воспользоваться случаем и обсудить там ещё один очень важный вопрос. Важный и для меня, и для тебя, и для лорда Брэндона, и для обоих наших лордств.

- Да? – Малкольм заинтересовался. – И что же это за вопрос?

- А вот там и узнаешь, братишка, - Эйслин адресовала Малкольму очаровательную улыбку. – Имею же я право на маленькие тайны?

- Малкольм, милый, - Франческа улыбалась своей такой теплой и такой счастливой улыбкой. – Мне так хорошо с тобой. Как же я тебя люблю!

- Франческа… - он погладил ее по щеке, она прижалась к его ладони.

- Так здорово быть с тобой… Так сладко!

- Мне тоже, любимая.

- Согрей меня, Малкольм, пожалуйста, - попросила она. – Здесь так холодно. Так холодно… Так холодно… Так холодно! Так холодно!.. Так холодно…

Голос Франчески удалялся, погружаясь в липкую, непроницаемую темноту. Всё дальше и дальше, всё тише и тише… А потом где-то внизу, так далеко внизу, вспыхнул свет, и он увидел ее такой, какой видел в последний раз: освещенной фонарем, в странной позе с неестественно вывернутой ногой и шеей, с блистающими в неровном свете осколками стекла на мостовой и с растекающейся вокруг лужей темной крови…

Малкольм проснулся.

Было темно и тихо. Толстые стены виллы Лисий холм не пропускали ни звука снаружи. Он вытер пот со лба, потом резко вскочил с кровати и почти сорвал с себя рубашку, мокрую от пота, несмотря на то, что в комнате было прохладно. Завернувшись в длинный, мягкий, теплый халат, снова забрался на кровать и уселся, скрестив ноги, посреди широкой постели.

Никогда, никогда с момента ее смерти и до этой ночи Франческа ему не снилась. Он запретил себе думать о ней, запретил вспоминать о ней, установил надежные, как ему казалось, барьеры в своей памяти. Воспоминания причиняли боль такой силы, что он боялся, что эта боль захватит его разум и он, со всем своим могуществом, руководствуясь этой болью сотворит что-то ужасное. Поэтому он запретил себе думать о Франческе, вспоминать Франческу либо испытывать хоть какие-то эмоции от потери Франчески. Она осталась лишь легким, лишенным эмоциональной окраски, воспоминанием на периферии его памяти. Это, возможно, было подло по отношению к ней, но он был слаб, она была его слабостью, и он признавал это и боялся этого.