Надеясь нырнуть в зеркало, прежде чем портал закроется, я бросаюсь к нему, но уже слишком поздно. Я ударяюсь об стекло в ту секунду, когда проход закрывается. Зеркало, холодное, неподатливое, трескается, изрезав меня. Всё, что я могу, – это истекать кровью и наблюдать за кошмаром, который я сама вызвала и который разыгрывается передо мной в разбитом стекле.

Мюмзики со своей добычей летят в Страну Чудес, и кроличья нора взрывается изнутри, как будто не выдержав напора. Ничего не остается, кроме взрытой земли и разрушенных солнечных часов.

Входа больше нет.

Не считая меня и моей сиделки, никого нет. Я сижу за черным железным столиком, как в бистро, в забетонированном дворике, которому придан вид мощеного.

Ножки мебели уходят в бетон на тот случай, если вышедший из-под контроля пациент попытается в припадке ярости швырнуть стулом. В середине стола, как гигантский гриб, торчит черно-красный зонтик в горошек, который заслоняет половину моего лица. На столике стоят серебристые чашечки и блюдца. Два прибора – один для меня, другой для папы.

Я здесь, потому что потеряла голову. Мой разум расстроен. Так говорят врачи.

Папа верит им. А почему бы нет? У полиции есть доказательства. Разоренное «Подземелье» выглядит точно так же, как моя комната, «Нити бабочки» и школьный спортзал. Кровь на скатерти соответствует маминой ДНК; моя кровь – на футболке Джеба, которую нашли в моем рюкзаке в гараже.

Маму и Джеба не могут отыскать уже месяц. Я не столько подозреваемая, сколько жертва. Какого-нибудь культа, например. Или банды. Это был темный ритуал. Или припадок жестокости, вызванный промывкой мозгов. Но наверняка мне кто-то помогал. В конце концов, разве может одна слабая девушка учинить такой хаос собственными силами?

Никто не заставит меня говорить об этом. Слыша вопросы, я впадаю в ярость, как дикое животное – или необузданный подземец.

Когда спасатели нашли меня в разгромленном «Подземелье», я была сломлена, не считая искалеченного крыла, которое я успела втянуть, не считая порезов от разбитого стекла. Я не могла произнести ни слова, только вопила и плакала.

Папа не позволил сотрудникам клиники вколоть мне успокоительное. И я благодарна ему за это. Поскольку меня нельзя было усмирить лекарствами, я оказалась в комнате с мягкими стенами, чтобы не навредила себе. Я неделю просидела, скорчившись, в углу, измученная, вялая, в окружении одной лишь бесконечной белизны. Она напоминала о деревьях тумтум, населяющих мои кошмары. Я мучила себя, вспоминая о мозаиках, о том, как все они сбылись в ту роковую ночь.