— Кому кровососка, а кому сестра, — Лесана отвернулась и зажмурила глаза, чтобы не заплакать.

Слова Тамира жгли как крапива. Прав он был. Да только и она иначе поступить не могла. Родная кровь — не водица. Никуда ты супротив не попрешь. Вон и Белян говорил, как руда близких им головы туманит.

— Сестра? — Колдун подался вперед.

— Старшая. Зорянка. Мне, когда она пропала, как нынче Руське было. Мать тогда брата носила, да слегла в горячке. Думали, скинет. Я за старшую стала. Отец словно неживой ходил. На мне и дом, и скотина, и молодшие.

Тамир слушал внимательно. А Лесана продолжала говорить.

— Когда Зорянку в каземате увидала, ничего поделать не смогла. У ней лицо матери моей — только моложе, да волосы без седины. Что мне делать было? Тут дите, тут она, тут ты. И ведь… говорила… как Белян. Разумно, складно… ты вспомни!

— Помню. Я и не такое видал. Нам притаскивали разных. Бывало, чего спросишь, отвечают. И складно говорят вроде. А потом все одно — башкой потрясут и несут чушь всякую, на глазах чумеют и вот уж кидаются… и ни ума, ни памяти. Зверина, она зверина и есть. Я все ждал, что Белян вот-вот взбесится, ну пол-оборота, ну, оборот, а потом-то должен. Ан, нет.

— Она, как Белян была. У нее взор был ясный. Вот ты скажи мне, — девушка подалась к собеседнику и ухватила его за плечо. — Скажи, будет зверина дикая от крови человеческой отказываться? А она, когда я руку резала, даже не потянулась.

— Боялась просто! — Тамир не желал уступать.

— Боялась? Многих ты видел, кто, кровь учуяв, боялись? А?

Колдун в ответ промолчал. Ответить было нечего.

— Чего ж не сказала мне? — угрюмо спросил он.

— А было время говорить? — горько усмехнулась Лесана. — А потом я сколько раз пыталась. Да к тебе ведь не подступишься…

Обережница отвернулась.

— Не тебя в спину ударили. Не тебе и судить, — сказал Тамир и начал устраиваться на ночлег.

Вот только не спалось в этот раз им обоим. Лесану грызла совесть, а колдун размышлял о том, что услышал. Отчего так случилось? Отчего она промолчала? Неужто думала — не поймет? И тут же сам себя одернул. Не понял бы. Он-то Айлишу упокоил по укладу. Рука не дрогнула. А ежели бы тогда, в подземелье, волколаком не чужая старуха обернулась, а родная мать? Смог бы ей голову отсечь? Смог. Выучку Донатоса не переневолишь. Сам не зная почему, мужчина вдруг спросил о том, что давно его занимало и что все никак не представлялось случая узнать:

— Лесана, а как ты жилу затворяешь?

— Просто, — пожала плечами она. — Вижу, как Дар в груди горит, и бью по нему. Тоже Даром. Она и затворяется.