Но я все чаще и чаще стал оставлять Бьянку в святилище одну. Конечно, я никогда не бросал ее там ранним вечером, когда она полностью зависела от меня, чтобы добраться до подходящего для охоты места. Напротив, я всегда брал ее с собой.

Но позже, глубокой ночью, когда мы сполна утолили голод, я возвращал ее в безопасный склеп и отправлялся в одиночку испытывать свои возможности.

Тем временем со мной творилось нечто странное. Кровь Матери давала мне силу духа и волю к жизни. Но я узнал то же, что все мы узнаем, когда попадаем в беду: исцеление увеличило мое могущество, и я становился сильнее, чем до трагедии.

Конечно, я давал свою кровь Бьянке, но по мере того, как возрастала моя сила, росла и пропасть между нами, и ночь от ночи я видел, что она становится все шире.

Разумеется, наступали моменты, когда я спрашивал Акашу в молитвах, примет ли она Бьянку. Но ответ, казалось мне, всегда бывал отрицательным, и я не смел проверять.

Слишком хорошо помнил я гибель Эвдоксии, как и момент, когда Энкил поднял на Маэла руку. Я не мог подвергать Бьянку такому риску.

Довольно скоро я с легкостью мог брать Бьянку с собой в близлежащие города – в Прагу или Женеву, где мы упивались отблесками цивилизации, знакомой нам по Венеции.

В отношении нашей прекрасной столицы я оставался тверд: как Бьянка ни умоляла, я не соглашался туда вернуться. Конечно, она не обладала даже зачатками Заоблачного дара и находилась в крайней зависимости от меня, чего нельзя сказать ни о Пандоре, ни об Амадео.

– Мне слишком больно, – заявил я. – Я туда не вернусь. Прекрасная монахиня, ты так давно живешь здесь. Чего тебе не хватает?

– Италии, – ответила она тихим подавленным голосом. Я слишком хорошо знал, о чем она говорит, но не ответил.

– Если у меня нет Италии, Мариус, – наконец призналась она, – мне нужно обрести новый дом.

Стоя в переднем углу, она приглушенно, словно чувствовала опасность, произнесла эти важнейшие для меня слова.

В святилище мы всегда вели себя почтительно. Но никогда не шептались в присутствии божественной четы. Мы считали, что перешептываться неприлично, если не сказать – неуважительно.

Вспоминая наш обычай, я нахожу его странным. Но мы не могли предполагать, что Акаша и Энкил нас не слышат. Поэтому мы часто беседовали в одном из передних углов, предпочитая левый, любимое место Бьянки, где она нередко сидела, завернувшись в самый теплый плащ.

С этими словами она обернулась к царице, словно признавая скрытый смысл своей фразы.

– Считай, что такова ее воля, – добавила она, – чтобы мы не засоряли ее храм своим бездельем.