И ни за что на свете – ни под утро, ни вообще – не хотела трезветь.

Но самые горькие и сладкие слезы лились из ее глаз под утро – ее всю ночь гладили.

Уже после секса – после мятых простыней, стонов и активных «боевых» действий, когда страсть чуть стихла, – ее продолжали гладить. Прижимали к себе, крепко держали, не отпускали, и она чувствовала себя… нужной.

Все детство, всю юность – да чего там – всю свою сознательную и несознательную жизнь она мечтала об этом – чувствовать себя нужной. И теперь была ей – необходимой ему, как воздух, самой желанной, самой ценной, самой-самой… Именно так ее касались, даже когда думали, что уже спит, – с такой заботой укрывали одеялом, чтобы не замерзла, настолько нежно и осторожно (чтобы не разбудить) целовали в шею и тянули обратно, если вдруг откатывалась.

А она поливала слезами подушку. Плакала от горечи и от обиды на судьбу, от того, что всю жизнь была лишена любви и ласки, от жалости к себе за то, что не чувствовала всего этого – такого ценного – раньше.

И еще оттого, что теперь боялась найденное потерять.

Ведь они ни о чем не говорили – просто переспали.

Одна ночь. Просто секс.

За окнами занимался рассвет, а она не позволяла себе думать – запрещала, чтобы только не обернуться и не начать выспрашивать номер его телефона.

Чему быть – тому быть. Кому уйти – тот уйдет.

И уснула тогда, когда за окном проснулся и начал деловито гудеть проспект.

* * *

«Дверь просто захлопни. И спасибо».

Эту записку она нашла, когда проснулась. Одна на мятой постели. Лежали рядом веером оранжевые пятитысячки «за поцелуй»; часы показывали начало одиннадцатого.

Она не появилась на работе вчера и уже опоздала на нее сегодня – ее уволят.

От этой мысли внутри ничего не колыхнулось – ни тревога, ни страх, ни волнение. Что-то отмерло, когда Каська оглядывала зеленоватые обои, занавешенное окно, стоящее рядом кресло, стулья и пустой – без чемоданчика – журнальный столик. Когда слушала тишину.