Трепка была выдана и получена. Позже, когда новые раны Разгута пятнали сукровицей прекрасные шелковые подушки пятисотлетнего кресла, Иаил сделал вторую попытку.

– Когда мы доберемся до Дальних островов, когда стелианцы падут к моим ногам, прежде чем окончательно их сокрушить, я потребую от них службы. Они будут пресмыкаться и умолять меня о милосердии. И выполнят все, что я захочу.

Разгут злобно улыбнулся. Ты сначала доберись, подумал он, но не стал лишать императора его иллюзий.

Иаил продолжил, явно стараясь казаться добросердечным, – маска, которая давалась ему страшно тяжело:

– Если… если кое-кто постарается быть полезным, сейчас и потом, то – возможно, возможно! – я тоже постараюсь. Держу пари, стелианцам по силам тебя… починить.

– Как?!

Разгут подпрыгнул, всплеснул руками, прижал их к щекам с выражением победительницы конкурса красоты, услышавшей, как жюри называет ее имя.

– Меня?! Правда?!

Иаилу хватило ума понять, что над ним насмехаются, но не хватило, чтобы скрыть от Падшего свое разочарование.

– Ах, извини. Я-то думал, тебе это интересно. Ну нет так нет.

Было бы интересно – с одной существенной поправкой. Нет, двумя. Можно было ограничиться первой: Иаил врал. А если бы и не врал, стелианцы ни за что не окажут благодеяние врагу. Разгут помнил их по прежним временам: такие недруги не покоряются. Если – это было трудно представить просто потому, что раньше такого никогда не бывало, – если бы они поняли, что проигрывают, то вместо капитуляции принесли бы себя в жертву.

Разгут сказал:

– Я мечтаю вовсе не об этом.

– Да? А о чем?

Когда Разгут заключал с синеволосой милашкой сделку, его желание было простым. Он ей – дорогу в Эрец, она ему – способность летать. Однако полет далеко не все. Трудно вновь стать цельным: ведь его ноги и крылья были изувечены, и он понимал, что это необратимо, но его истинное, самое сильное, самое сокровенное желание было другим.

– Я хочу домой.

Голос дрожал от насмешки, сарказма и обычной злой радости. Даже сам Разгут понимал: слова прозвучали по-детски.

Иаил изумленно уставился на него.

– Ну, это легко.

И вот за последнюю фразу, больше, чем за все остальное, сделанное или сказанное, Разгут захотел свернуть императору шею. Пустота внутри стала такой огромной, она так давила, что иногда выбивала дыхание, и он напоминал себе, что Иаил ничего не знает. Никто не знает.