Но сосед сделал шаг и снова оказался перед ней.

– Я теперь живу в этом дворе, – сказал он, все так же внимательно и напряженно всматриваясь в Ингриду. – С февраля. Как раз думал о вас недавно: остались вы в той квартире или съехали? Снова замужем или еще одна? И вот так удачно встретились.

Вроде бы ничего особенного в его словах не было. Обычная ситуация: переехал человек во двор, куда несколько лет назад приезжал на вызов. Естественно, вспомнил о том происшествии, кто угодно на его месте вспомнил бы, и я тоже, – думала Ингрида, – и я. А теперь встретил возле подъезда – как я с его точки зрения называюсь? Потерпевшую? Свидетельницу? Подозреваемую? – неважно, как-нибудь называюсь, замнем. Поздоровался, напомнил, что уже встречались, по-своему деликатно, даже слово «самоубийство» не прозвучало, по крайней мере, пока, – говорила себе Ингрида, стараясь усмирить поднимающуюся панику. Но понимала, что выдержки хватит ненадолго. Еще очень больно. И было совсем недавно. Почти шесть лет назад, почти вчера.

– Извините, мне пора. Если ждать, пока закончится дождь, опоздаю на работу, – сказала она соседу, одарив его на прощание ледяной улыбкой и взглядом, от которого могла бы завянуть трава.

Но что ему какой-то взгляд.

– Ничего страшного, – сказал он. – Еще увидимся. Все-таки в одном дворе теперь живем.

Вид у соседа при этом был довольный, как у сытого людоеда, сразу после завтрака зашедшего в свой погреб поприветствовать заготовленных к обеду пленников.

Не выдумывай, – говорила себе Ингрида, пока бежала через двор, накрыв голову сумкой. И потом, сидя в теплой сухой машине, выруливая из двора, упрямо повторяла: не выдумывай, пожалуйста, ничего плохого он не хотел, просто увидел меня у подъезда, узнал, вспомнил, сам, наверное, тоже смутился, мало ли что незаметно, просто лицо такое… тяжелое. И вообще эмоции у всех людей проявляются по-разному, а я не физиономист, не психолог, боже мой, совсем нет. Поэтому, пожалуйста, не надо выдумывать, будто этот человек хотел как-то специально меня помучить, нарочно напомнить, тем более, напугать, да и чем тут пугать, меня и дома-то не было, когда все случилось, даже доказывать свою непричастность не пришлось, и полицейским меня тогда было жалко, я точно помню, хотя на самом деле не помню почти ничего, и хорошо, и правильно, зачем что-то помнить, это было давно и прошло, прошло.

Думала, что успокоилась, однако доехав до перекрестка, повернула не налево, как всегда, на работу, а направо, словно собралась ехать в отделение полиции, куда ее отвезли в тот вечер заполнять какие-то нелепые, бесконечно длинные протоколы, и это было огромное облегчение, гораздо лучше, чем оставаться дома одной. И краснолицый здоровяк, между прочим, вел себя тогда вполне деликатно, все больше помалкивал, отводил глаза; правда, в отличие от коллег, особо не утешал. Но он и не обязан. Никто никого не обязан утешать.