– Уточка, – шепчет она, – все-таки научилась быть царицей.

Пенелопа опускает глаза; но она поклялась, что в этот час отдаст сестре дар своего уважения, будет вместе с ней, не отведет от нее взгляда до самого конца, поэтому заставляет себя снова поднять глаза, и на миг ей кажется, что на утесе она видит кого-то – может быть, сына, а рядом с ним женщину, одетую в белое, – но она моргает и больше этого не видит.

Снова мой муж грохочет над морем, теперь чуть ближе, а волны нетерпеливо наскакивают на берег. Боги не почтут Клитемнестру дождем, не смоют ее кровь и не спрячут ее слезы падающей с неба влагой, не разорвут ради нее небеса.

Орест держит руку на мече, но все еще не обнажил его. Губы Клитемнестры дергаются в неодобрении, в надежде, в выражении, которое она в конце концов прячет от всех нас. Электра наклоняется к брату, будто хочет шепнуть ему в ухо: «Давай, давай, смелей» – но не может выговорить и слова. Она просто делает шаг к Оресту, кладет ладонь на его руку, лежащую на рукоятке меча, и вместе они достают его из ножен. Маленькими ладошками она обхватывает его кулак и помогает ему направить меч на мать. Делает шаг вперед и весом своего тела тянет его по направлению к ждущей царице, потом еще один шаг, и они останавливаются – острие меча на расстоянии ладони от груди Клитемнестры. Клитемнестра не отшатывается, не просит пощады, не вскрикивает. На ее лице слезы, она быстро дышит, но губы ее не дрожат, она держит спину прямо, а взгляда не отрывает от глаз сына. И я невольно тяну к ней снова руку, но тут же чувствую, как воля Зевса бьет меня по ладони, отбрасывает в сторону. Я яростно, униженно плююсь черными тенями, но он не хочет, чтобы кто-то вмешивался, и все боги смотрят на этот миг. Эринии хохочут под землею, стучат когтями и костями. Афина удерживает Телемаха, положив руки ему на плечи так, чтобы он не моргнул и не пропустил ни мгновения.

«Смилуйтесь». Я пытаюсь сказать это слово, вскрикнуть, обращаясь к моим братьям. Неужели никто не остановит руку Ореста? Неужели никто не прикажет эриниям убираться? Неужели никто не воскликнет: «Смилуйтесь, смилуйтесь, проявите милосердие»? Вот лодка, это можно закончить, не проливая материнской крови, освободите ее, освободите ее, я взываю к милосердию! Где ваше милосердие, сыны Олимпа? Где ваше милосердие, вы, проклятые убийцы?!

А домочадцы Агамемнона так и стоят замерев. Электра дрожит, будто ее колотит внутреннее землетрясение. У Ореста красные глаза, и я наконец вижу того мальчика, на которого не обращала внимания, и с ужасом осознаю, отчего онемел сын Агамемнона. Ведь – глядите, поглядите снова, и вы увидите, что, несмотря на кровь, несмотря на предсказанную судьбу, Орест любит свою мать. Он любит свою мать, и свою сестру, и свой народ. Он хочет выполнить свой долг, быть любящим сыном, благородным царем, а однажды, вероятно, стать щедрым мужем и отцом, который обожает своих отпрысков. Он поклялся, что поднимет своих детей к солнцу и воскликнет: «Отец любит вас! Да, любит, как он вас любит!» И он станет откровенно говорить со своей женой о своих страхах и сомнениях, и признается, когда будет чего-то не знать, и выслушает ее, когда она скажет, чего она хочет, и будет честно поступать со своим народом и своей семьей. Он разрушит проклятье Атридов, он смоет их грехи добрыми делами, делами справедливости и мира, и из всех нас, стоящих на этом берегу, лишь для него одного, вероятно, можно попросить милосердия, потому что ему это слово знакомо, как вкус воды, как поцелуй солнечного света. Милосердие – говорят его глаза, милосердие – выстукивает его сердце, милосердие написано на его лице; и все же он знает – он знает, знает, знает, – что если он хочет, чтобы в Микенах был мир, то его мать должна умереть. Милосердие – кричат его глаза; почему ни один бог его не слышит? Почему мы закрыли уши к его молитвам? Я чувствую, как Посейдон сдувает их ветром, не давая сложиться в слова, как их заглушает грохот приближающейся грозы, которая требует крови. Он почти произносит «смилуйтесь», потому что знает: если он сделает это, у него никогда не будет детей. Если он убьет свою мать, то кровь Атрея окажется сильнее любой доброты, а он предпочтет унести проклятие с собой в могилу, чем передать его следующему поколению.