– Спасибо. То, что ты сделала… То, какую роль ты сыграла… Я знаю, что просила от тебя очень многого, и ты отдала… многое. Ты всегда отдавала многое. Теперь ты можешь выбирать любую должность в этом доме, если хочешь остаться.
Леанира смотрит в разбитое отражение своего лица в бегущей воде и, помолчав, произносит:
– А если я хочу быть свободной?
– И куда ты пойдешь?
Она закрывает глаза, у нее нет ответа.
– Я ненавижу.
Ей кажется, что надо уточнить, что именно она ненавидит, но это будет слишком долго, и короче будет перечислить то немногое, чего она не презирает. Так что она пытается подойти иначе:
– Андремон не собирался освобождать меня.
– Нет. Но он дал тебе надежду. Это… немаловажно.
– Надежда нужна лишь глупцам и детям.
– И все же ты еще жива, Леанира. Мы живы.
Леанира пожимает плечами, плещет холодную воду себе на спину, к ней прилипает мокрая ткань хитона. Пенелопа еще немного сидит рядом с нею, а день поворачивает в ночь.
В микенских залах Орест старается не сбить с головы диадему. Она великовата, сползает на одну сторону, но ему необходимо продержаться до конца этой дурацкой церемонии, чтобы никто не устроил суматохи. Его дядя Менелай прибыл из самой Спарты, с Еленой и их детьми. Его присутствие наполняет зал как пламя. Последний живой герой Трои, брат убитого Агамемнона, он не выше остальных, и плечи у него не шире бычьих, и все же ему надо лишь кивнуть раз, двинуть подбородком, или чуть повернуть голову, или втянуть губы, будто он недоволен чем-то, что вежливость не позволяет ему назвать вслух, – и все мужчины и женщины, воины и рабы в зале сжимаются от страха.
Он говорит, ему хорошо в его царстве в Спарте. Мы с женушкой наконец-то вместе, говорит он и хлопает Елену по бедру. Сидеть дома, наблюдать, как растут дети, – что может быть лучше, а? А вы, молодежь, давайте действуйте. Давайте, новое поколение, теперь ваше времечко. Конечно, я всегда буду рядом, если понадоблюсь, не беспокойся. Дядя Менелай никогда тебя не оставит.
Рядом с братом стоит Электра, ее кожа накрашена свинцом, но когда он закрывает глаза, то видит только нахмуренные брови матери и слышит только крылья летучих мышей и гогот острозубых женщин.
Я смотрю на ряды собравшихся государей и великих мужей Греции и вижу меж ними и богов: вот Гермес берет что-то с блюда, Арес хмурится, прислонившись к стене, Афина стоит застывшая, как ее копье, здесь даже Гестия, наполовину одревесневшая от скуки в углу. Но мы все слышим, когда они скребутся когтями в двери дворца, мы все чувствуем гнилостный запах их дыхания. Эринии с акульими челюстями и налитыми кровью глазами. Я вздрагиваю, постепенно исчезаю, незаметно ухожу из провонявшего п