– От убийц нас не уберегут, – твердо повторяла она, – рано или поздно, если раскроемся, нас достанут. Не говоря о том, что нам могут не поверить. Давайте просто подождем и понаблюдаем.

Мы ждали. Я не знаю, как справлялись сестры со своим горем – честно говоря, они меня не интересовали в то время. Я погружалась в такой мрак, что мне иногда было страшно, когда я осознавала, как веду себя.

Через несколько недель после свадьбы, за завтраком, теплая, удивленная и взволнованная Василина сообщила нам, что беременна. И она была так счастлива, так светилась, что я возненавидела ее в тот момент.

– Ты, наверное, рада, что мама умерла, – сказала я едко, глядя на ее бледнеющее лицо. – Ведь если бы не это, то и ребенка бы не было.

В первый и единственный раз Ангелина вытащила меня из-за стола в коридор и больно, обидно отхлестала по щекам. И отец ее не остановил.

– А что, я не права? – кричала я ей в лицо, вытирая слезы. – Мы живем так, будто все нормально. И всем все равно! И Ваське тоже!

Ани дрогнула – и ударила меня еще раз. Наотмашь, по губам, до крови.

– Еще раз от тебя в сторону Василины что-то услышу подобное, – резко проговорила она, – и, богами клянусь, я откажусь называть тебя сестрой!

Я долила себе кофе из кофейника и невольно прикоснулась ко рту. Тогда я была просто уничтожена ее поступком, а сейчас думала: мало получила. Да и вообще за то, что я творила, мне точно воздавалось недостаточно.

Сестры не разговаривали со мной почти неделю, до приезда Мариана. Только отец провел со мной тяжелую беседу, но я его не слушала, мрачно и упрямо глядя в окно, да маленькая Каролинка болтала, не подозревая, что рядом с ней – изгой нашего семейства. Я упивалась своей правотой и обидой, пока не увидела однажды, как горько рыдает Василина в библиотеке, уткнувшись в привезенные на выходных Байдеком газеты – тогда они просто пестрели нашими и материнскими портретами и соревновались между собой в гнусности и поливании грязью.

С этого момента я напросилась к экономке – помогать по дому. Пыталась объясниться, заговорить с девчонками, но от меня отворачивались, как от пустого места.

Первой помирилась со мной, как это ни странно, Василина. Я несколько дней ходила за ней хвостом, косноязычно извинялась, плакала, потом впадала в истерику и кричала: я так и знала, что никому не нужна! Пряталась в саду, мечтая о том, как замерзну и умру, а они найдут меня и пожалеют, что так обращались. Прикидывала, не перерезать ли мне вены – но я всегда боялась боли. Пекла Васе оладьи, писала ей каждый день письма с объяснениями и извинениями и подсовывала под дверь ее комнаты. А в пятницу, прямо перед приездом Мариана, ушла в лес гулять и жалеть себя, дошла до качелей, полетала на них – и решила, что придется мне уехать и жить одной, потому что сестры правы, я злоязыкая и отвратительная и выносить меня невозможно. И не заметила, что уже стемнело.