Они, там, наверху, могли освобождать свой обед за борт. А мы, здесь, в трюме, не могли.

В итоге я с крепким мужичком по имени Урек разделила рабов на два лагеря, перегородив пространство тяжеленными ящиками, которые здесь хранились. Слева, ближе к лестнице, откуда нам спускали еду, находились «больные», а справа — «здоровые», не желающие, чтобы на них вырвало тех, кому уже плохо.

— А рыдала-то как в повозке! — жаловалась на нашу «тиранию» женщина лет тридцати между приступами тошноты. — Прямо вся несчастная сидела, даром что здоровенная! Показала своё нутро — вот почему тебя и продали!

Я только сцепила зубы, сдерживая ругательства и переживая боль от её слов. Я бы, может, и огрызнулась, но боялась, что снова могу начать плакать.

Пугало будущее, но хуже — осознание того, что я больше никогда не увижу сестёр и братьев, свою единственную подругу в деревне. Никогда не обниму мать, любовь к которой упрямо жила во мне, несмотря ни на что. Никогда не увидит меня счастливой и любимой другим единственный мужчина, которому я призналась в чувствах — Рензо, сын нашего старосты.

Что мне слова какой-то женщины, к тому же измазанной собственной рвотой, когда мои собственные родители продали меня в рабство?

— Не слушай её, — пыталась утешить меня старушка Бринья, но эти слова лишь вызвали болезненный всхлип.

Я никогда не умела принимать сочувствие — от него становилось только хуже.

* * *

Граница с Айзенвейлом выглядела грозно: массивная горная гряда разделяла мёртвую степь, где по утрам лежал иней, и земли северных кланов, о которых сейчас говорили слишком разное.

Одни утверждали, что там всё ещё хуже, чем на архипелаге: рабство, убийства, воровство, произвол ярлов.

Но были и другие — те, кто верил что новый король изменил порядок, что почти все кланы подчинились его власти, что дороги стали безопаснее, а раб может выкупить себя. Захват новых пленников — под запретом, как и их провоз из других земель…

А значит, наш караван, доверху набитый рабами, считался здесь вне закона.

Если бы я была уверена, что всё это правда, возможно, решилась бы на побег и попыталась пересечь гряду. Но истории, которые я слышала об Айзенвейле с детства, а также сомнения в правдивости информации о новом короле Севера, живущие в половине рабов, останавливали меня от этого безумия.

— Опять ты у окна сидишь! Кто тебе позволил, корова⁈ — возмущалась всё та же женщина, с которой у нас ссора тянулась ещё с лодки.

— Хочешь, чтобы запах твоей рвоты влетал вместе со свежим воздухом? — я не выдержала. — Тогда всем станет нечем дышать.