— Девочка очень способная, Аврора. Схватывает на лету, — говорила она, не скрывая удовлетворения. — Выйдет из неё достойная молодая леди.

Я и сама это понимала. Эдит с младенчества жила в этом мире, среди определённых правил. Пусть она тоже была перемещённой, но усваивала их легче, чем я в своё время. Мне пришлось учиться всему: от рассадки за столом до сложных тонкостей знания этикета, словно второму языку.

Ещё одно, что я замечала: её отношение к Генри менялось. Если раньше она смотрела на него с тем же восторгом, с каким дети разглядывают рождественскую ёлку, то теперь, встречаясь с ним в коридоре, она краснела и опускала глаза. Леди Агата, сидя за своим неизменным вязанием, тоже видела это и бросала на меня быстрые взгляды, в которых читалось понимание. Не только Эдит смущалась, но и Генри становился особенно галантным в её присутствии: открывал двери, подавал стул, ловил каждое её слово.

Эван Грэхем бывал у нас часто. Формально — по делам расследования, но за ужином мужчины больше не говорили об этом. Они предпочитали уединяться в кабинете, куда я не заходила. Но иногда, когда он сидел за столом, напротив, я ловила его рассеянный взгляд на себе. Он будто забывался, а потом, словно спохватываясь, начинал рассказывать что-то из последних новостей или о людях, которых мы оба знали.

По ночам я оставалась наедине со своими мыслями. Лёжа в темноте, я плакала в подушку — не только о том, что потеряла Николаса, но и о том, что утратила прежнюю жизнь. Мне казалось, будто какой-то огромный, неподвижный пласт моей души навсегда ушёл в землю вместе с ним. Я вспоминала его с благодарностью, иногда с тихой, горькой улыбкой. И я знала: в моём положении траур должен длиться как минимум год. Нарушить этот срок — значило бы дать пищу для новых сплетен. Любое неверное движение могло бросить тень не только на моё имя, но и на репутацию всей семьи.

В доме стало тише. Элла, обычно любившая по вечерам, рассказывать длинные истории на кухне, теперь говорила вполголоса, даже когда ругала слуг за нерасторопность. Осенние сумерки приходили рано, и мы зажигали свечи в гостиной уже к шести. За окнами стучал по стеклу дождь, ветер гнал по двору опавшие листья. Я сидела в кресле, держа на коленях вышивку, и ловила себя на том, что всё чаще думаю не о прошлом, а о том, как пережить зиму — долгую, холодную, полную неизвестности.

Однажды, когда дни стали казаться одинаковыми, словно кто-то смешал их в один бесконечный, затянувшийся вечер, всю эту серость разбавило известие от Генри. Он сообщил, что к нам приедут гости, и, как всегда, преподнёс новость с тем самым выражением лица, в котором угадывалось лёгкое лукавство. Я решила не расспрашивать, но сердце всё же ёкнуло — мы так давно не принимали никого, кроме ближайших друзей семьи, что сам факт визита казался почти событием.