Я невольно поёжилась: солнце село, по небу бежали низкие облака, и от воды понесло заметной прохладой. Ночь обещала быть холодной, и хорошо, если дождя не будет.

— Ты гордый и самовлюблённый дурак, — я взяла чёрный плащ и укрыла спящего Шута. — Сволочь неблагодарная. Сам виноват, что так получилось!

Воин только снова тяжело вздохнул, но глаза так и не открыл.

Убрав его чашку и обувь подальше от огня, я забрала свои подсохшие туфли и отправилась спать в шатёр.

Спала я плохо, ворочаясь всю ночь и не в силах выкинуть случившееся из головы.

Обида и беспокойство одинаково грызли мне душу, но я не могла простить Шута за то, что он так со мной обошёлся и наговорил столько гадостей. Лишь под утро мне удалось ненадолго задремать, но очень скоро я проснулась от холода, коварно проникнувшего под полог шатра.

Закутавшись в плащ, я выглянула наружу и поняла, что в шатре, оказывается, тепло. Дождь ночью всё же прошёл, и в сером утреннем тумане всё было мокрым не только от росы, но и от дождя, а в воздухе дышалось паром.

Я застучала зубами, отпустив полог и пытаясь согреться. Ну и холодина…  Мне бы плащ Джастера сейчас…

Джастер! Великие боги! Он же всю ночь на таком холоде и под дождём…

Забыв про свои обиды, я сунула ноги в ещё не просохшие туфли, застучала зубами и торопливо выбралась наружу.

Мои платье и рубаха упали с ветвей в траву, побитые дождём, от костра осталось только тёмное пепелище. В забытом мной котелке, как и в обуви Шута, было полно воды.

Сам воин так и лежал с закрытыми глазами в прежней позе, только на побелевших щеках горели алые пятна. Плащ и одежда у него промокли насквозь.

Жив…  Он жив…

— Джастер, проснись!

Я протянула руку и вздрогнула: влажная кожа просто полыхала горячечным жаром, но при этом мне казалось, что внутри воина словно таится огромная глыба льда.

— Джастер, вставай! Вставай, пожалуйста! — я тормошила Шута, пытаясь привести в чувство. — Давай, надо уйти в шатёр! Тебе нельзя здесь больше лежать! Ты же болен!

С трудом мне удалось добиться, чтобы он приоткрыл глаза и посмотрел на меня. Глаза у него были мутные и почти безжизненные, а губы заметно пересохли, потому что треснули, когда он попытался что-то сказать.

— Молчи и вставай! — я требовательно смотрела на него. — Ты тяжёлый, я не могу тебя донести до шатра!

С трудом, опираясь на меня, Шут добрался до единственного сухого места в нашем лагере: двойная ткань и густые ветви уберегли внутренность шатра от дождя.