И сейчас, когда я пишу об этом, меня восхищает выдержка Кэт, не забывшей о врачебном долге в такой момент.

В отличие от меня. Я никак не мог отделаться от этого морока — Уолтер стоит на коленях перед палачом. Его истязают на площади перед толпой людей, жаждущей «справедливости» — это ведь так похоже на Альбион, сохранять иллюзию равенства. Это зрелище бросают толпе, как кость бродячей собаке — очень редко. Когда кто-то совершит по-настоящему большую глупость. Так аристократы не забудут, что и они смертны, и чернь не станет лишний раз бунтовать, потому что закон для всех один.

Но Уолтер не понимает. Это он мог стоять там, на этом проклятом эшафоте. Это он мог потерять сознание в экипаже, укрытый моим пальто, залив кровью сидения. Я мог ехать сейчас в Вудчестер, чтобы спросить у отца, как он мог отдать Уолтера палачам.

Мальчик неглуп, но дурно воспитан и во всем идет наперекор. Но это не значит, что я даже в самых черных мыслях мог бы представить себе, что позволю его пытать.

Это не значит, что, если бы наш отец, которого я чтил всю свою жизнь немногим меньше Спящего, отдал Уолтера, я простил бы ему этот поступок.

…

Кэт сказала, что понимает, почему я бросился на эшафот. Сказала, что презирает палачей, потому что это бесчеловечное ремесло и нельзя относиться к страданиям как к части своей работы.