— Мы погостим у них до заката, — Нери казалась совершенно безмятежной — и очень голодной; на осиные припасы она прямо-таки набросилась. Мей с трудом удержался от улыбки: он привык, что женщины в присутствии мужчин едва притрагиваются к еде. Причём обычно это не зависит от их возраста, характера или происхождения.

— Только и всего?

Ответом был кивок. Вслед за фруктами появились цветы: кажется, в их честь осы устроили праздник. Нери, хохочущая над беззвучными для Мея шутками, усыпанная яркими лепестками, была похожа не то на лесную королеву, не то на счастливую сумасшедшую.

«Она рада, потому что скоро найдёт своих. Я здесь ни при чём», — периодически напоминал себе Мей, но его заражал тот же пьянящий восторг. В какой-то момент он обнял её и прижал к себе; уже темнело, и в лесу стоял тот же непрестанный гул. Смех Нери оборвался; она серьёзно посмотрела на него и отстранилась.

— В лагере тебе нечего бояться. Я поручусь за тебя перед Бенедиктом и наследником.

— Спасибо.

Нери явно хотела сказать что-то ещё, но тут же сосредоточенно нахмурилась и запрокинула голову к небу, вспоротому древесными стволами. Туда взлетали, плавно кружась, две осы — их замысловатые движения напоминали танец. Они становились всё меньше и меньше, и Мей в конце концов спросил, что это значит.

— Это... какой-то обряд, — с сомнением ответила Нери. — Если я правильно поняла... Этих двоих свяжут Узы Альвеох, говорят они. Альвеох — Великая мать, их первая матка.

— В чём эти узы? — заинтересовался Мей, и ответила ему, казалось, не сама Нери, а рой её устами. Жутковатое ощущение.

— Сладость одного станет сладостью другого, боль — его болью, горе — его горем. Они обречены следовать друг за другом, как запах следует за ветром, тень — за живым, голодный — за пищей, и сил всего мира не хватит, чтобы их разлучить. Они навсегда сложатся и срастутся, и даже их собственной воле не превозмочь Уз. Со смертью одного для другого жизнь утратит смысл, и во всех последующих рождениях они будут рядом, точно Правый и Левый глаза неба.

— И они добровольно идут на это? — спросил он, помедлив и другими глазами глядя вслед поднимавшимся осам. Это была древняя, незнакомая магия — страшная, потому что необратимая. Та, от которой лишаешься сна.