— Есть. А если даже и нет, то этот станет первым... Мей, я знаю твоего отца.

Мей повернулся к нему, надеясь найти признаки лжи — и не нашёл их. Те же смешливые, с сумасшедшинкой глаза, и ничего больше.

— Я слушаю.

— Ты не заметил, — Кнеша выразительно указал на его перстень, — черты семейного сходства с моном Бенедиктом?...  — он потянул паузу, явно наслаждаясь реакцией. — Представляешь, сколько чудесных совпадений?... Я давно подозревал, но уверился только после его изгнания, когда нашёл дневники... Бедный, честный мон Бенедикт — надо же было додуматься вспоминать о родине и о прекрасной покинутой Кейле на языке Рагнарата!..

Мей долго молчал, а потом и сам рассмеялся — надолго, пока не заслезились глаза. Ко всему прочему он вспомнил тот разговор мона с Нери: их ведь хотят поженить. И оба они умрут, если он не примет условия этого... язык теперь не поворачивался сказать — человека. Этого существа. Этого порождения Хаоса.

И действительно, всё это чрезвычайно забавно. Прав был Пиарт, когда говорил о преимуществах служения Академии: лучше стены, лучше самые высокие стены, чем эта невыносимая боль.

— Я согласен, — выдавил он, отсмеявшись. Кнеша безмолвно наблюдал за ним, склонив голову набок. — Будь ты проклят, я согласен. Но договор на моих условиях.

ЭПИЛОГ

ЭПИЛОГ

Они встретились так, будто ничего особенного не случилось. Мей просто зашёл в ту самую каморку, где они беседовали накануне его отбытия, и произошло это тоже на закате, только сутки спустя. Бенедикт о чём-то совещался с несколькими людьми — видимо, командованием; увидев Мея, он как-то беспомощно улыбнулся поверх их голов и сказал:

— Наконец-то!.. Так долго никаких вестей. Мы все волновались.

— Что Кнеша? — отрывисто спросил один из мужчин — хмурый, с шеей как у быка.

— Сворачивает лагерь, — сказал Мей.

Трудно описать, какая буря поднялась в хижине после этого заявления. Заговорили почти все разом; недоверчиво качали головами, всплёскивали руками, засыпали Мея вопросами и уточнениями, хлопали его по плечу; самые впечатлительные бросились обнимать друг друга, как если бы одержали дюжину блистательных побед.

Молчал только Бенедикт. Они долго смотрели друг на друга, и Мею тоже не хотелось ничего говорить. Он не видел никого, кроме человека напротив в окружении каких-то смутных теней и всполохов; не слышал ничего, кроме тишины. За прошедший день для него минула вечность, и не одна; что-то страшное грохотало и ревело у него в груди. Он стоял здесь, целый и невредимый, преуспевший в переговорах с опасным противником, спасший, может быть, тысячи жизней — и был выпит, иссушен, истерзан в кровь.