Он вздохнул, озлобленно кусая тонкие губы.

«Конечно, не имею права… Вы знаете, что всегда будете выше меня, миледи, — в сдавленном шёпоте прозвучало вдруг столько скрываемой днём горечи, что Синна подалась вперёд. — Всегда, что бы мы ни делали… Только, если я увезу Вас, это будет предательством. А предатель — для всех, кроме себя, мертвец, как говорят у нас в Кезорре…»

«Неправда. Ведь я сама прошу Вас. Это не похищение и не бесчестье. Я уверена, что смогу помочь Вам… в том, что поручил Вам отец».

«Нет, Вы будете мешать мне. Вы будете обузой, — с внезапной откровенностью сказал он, сложив домиком длинные пальцы. — Вы не ездили в такие дальние путешествия и не знаете, что это… И, тем более, не знаете, что такое война. А в Ти'арге война, причём с Альсунгом. В последний раз взываю к Вашему разуму, леди Синна».

«Поздно. Я уже всё обдумала».

«И давно? С тех пор, как я рассказал Вам об этом поручении?» — в его усмешке смешались раздражение и самодовольство. Оскорблённая гордость зашипела в Синне злой кошкой, но она одёрнула себя. Иногда для победы нужно поиграть по чужим правилам.

«Да, именно с тех пор. Вы — достаточная защита, чтобы я вернулась невредимой, а замку пока ничего не угрожает. И не будет угрожать, благодаря Вашей магии…»

«Если с Вами что-то случится, лорд умрёт от горя, — серьёзно проговорил Линтьель, и Синна воспряла духом: видимо, он прибегнул к последнему козырю. — Это станет для него куда большим ударом, чем Вы думаете. Полагаю, даже большим, чем захват замка или Энтора».

«Если у Вас… у нас всё получится, ему не придётся переживать ни по одной из этих причин. Разве не так?»

«Так, — он долго смотрел на неё снизу вверх, с удовольствием созерцая запылавшие щёки, а потом тихо и обречённо засмеялся. — Вы уговорите и камень, леди Синна, а я не каменный… Но не забывайте, что я всё-таки королевский Коготь».

«Конечно, — важно кивнула она, снимая воображаемую соринку с его плеча. — А ещё Вы мой менестрель…»

— Почему ты не послушала его тогда? — прошептала Синна в душный пыльный воздух, пальцем чертя узоры на простыне — когда-то белой, но посеревшей от грязи. — Почему, безмозглая ты кукла?…

И ведь правда — следовало бы. Линтьель всегда знал, какой выбор наиболее разумен. Возможно, поэтому он продолжал звать её «миледи» и не позволял себе не то что смелого жеста — смелого слова.

«Мы должны помнить, кто мы такие», — говорил весь его вид, когда он — гибкий и изящный, как хлыст, и ещё больше похудевший от тягот дороги, — возвращался по вечерам. Потом он начинал говорить, хотя Синна ни о чём не спрашивала, и на виске у него утомлённо пульсировала жилка — непреклонно, как и каждое взвешенное, холодное слово. Даже прекрасные песни Линтьеля теперь казались Синне рассудочными, когда она вспоминала их.