– Простите, пожалуйста…

– Автограф? Конечно, милая.

– Какая я вам милая? Мужчина, вы в очереди стоите?

Она мне снилась потом. Часто. «Мужчина, вы в очереди стоите?» Мужчина… Обезличеннее ты ничего не могла выбрать? Ты накануне слушала меня, затаив дыхание, вытянувшись в струну… Мужчина, да? Очередь?..

Все они, быдло, одинаковые. Их память не дольше, чем у рыбёшки в аквариуме. Они видят тебя, ты трогаешь их души, проникаешь в самое естество… А они? «Мне половинку «бородинского» и калорийку»… Они узнают только распиаренных бездарей – и под носом не увидят истинного творца.

Они не имеют морально права существовать, слушать. Они должны исчезать, но исчезать тогда, когда в них звучит музыка, когда из-под жирка потребительства выглядывает закормленная, затоптанная душа. Я спасал их. Самых достойных, самых чистых, тех, кого ещё можно было спасти.

Я привязал красноволосую к стулу. Теперь я чувствую такие моменты: дрожание ресниц, шумное дыхание… Она проснётся через минуту-другую – и я буду готов обнажить её суть.

Старый концертный зал ещё помнил зрительские седалища; истлевший, выгоревший бархатный занавес мог рассказать много закулисных сплетен. Всё это превратится в прах. Всё преходяще – музыка вечна.

Моя маленькая пленница кашлянула, застонала, ещё не раскрывая глаз, мотнула головой. Я терпеливо ждал, она ведь дожидалась меня так долго. Интересно, она покрасила волосы в красный, намекая на особую казнь? Да, я привык душить, а привычка – вторая натура, но вот таких алых у меня ещё не было. Может, сменить тактику? Может, сделать для неё исключение? Я представляю: остолопы в погонах найдут её с красными волосами.

– Кровь, – скажут они. – Никакого сомнения.

А потом смоют – и обнаружат, что волосы и без того красные. Разве не забавно? Матрёшка в матрёшке.

– Где я… – голос её пока сиплый, не распелась.

Это ничего, к первым крикам разойдётся, войдёт в тональность.

– Здравствуй, Красная Шапочка.

– Здравствуй, Серый Волк, – она моргает и щурится. – Ты кто?

Я сжимаю челюсти, сглатывая первую обиду. Снова это: «Мужчина, вы в очереди стоите?». Ничего, ничего. Я должен её спасти – а благородство требует снисходительности.

– Ты даже не будешь кричать? – начинаю злиться: в её глазах всё то же будничное равнодушие.

– А есть смысл?

Да что с ней такое? Откуда эта лень? Скука? Пресыщенность? Она что, не понимает, что это – её последние минуты?!

– Я напомню тебе, кто я такой, – тянусь к футляру за инструментом. Вынимаю бережно, с любовью. Гладкое дерево холодит ладони, но я готов его согреть. Прижимаю подбородком, смотрю искоса на девицу: вот сейчас. Сейчас она узнает, как слушала меня в Рахманиновском три дня назад.