Так вот именно утрешний визитер и принес то письмо, что сейчас заставляло грустить Сашу.

«Шаша! Я бы мог подарить тебе Всемирье — только захоти этого. Я бы мог разогнать гарем и сделать тебя единственной женой — только захоти этого. Я любил бы тебя вечно — только захоти этого. Но как бы ты ни захотела, я никогда не сниму с тебя печать птенца Хаюрба. Это гарантия того, что ты никогда не покинешь этот мир. И уж точно никогда не забудешь, что на свете существует песчаный король, который сделал тебя счастливой. Разве не так? Не будь у тебя печати Хаюрба, разве ты не сбежала бы на Землю, так и не узнав, кто ты такая? Не будь у тебя на бедре символа птицы Кермет, разве ты встретила бы Гаррона-пса?

Помни, в тебе часть моей крови, а потому я никогда не дам тебя в обиду. Лучше я сам тебя убью.

Гаррону-собаке привет от Великого волка».

— Я когда-нибудь вызову этого волчару на бой! — взвился Рон, но тут же, увидев, как дрожат губы Саши, понявшей, что свобода остается недосягаемой, прижал жену к себе. — Мы найдем способ избавиться от метки Хаюрба. Обещаю. Но, знаешь, король песков в чем-то прав. Мы счастливы благодаря ему. Не наложи он на тебя печать, ты бы умчалась на Землю с Даней или еще с кем-нибудь из своих парней, и никогда не спасла бы подыхающего в песках пса.

Он целовал ее нежно, снимал слезы губами, вдыхал запах ее кожи, гладил округлившийся живот.

— Помнишь, как мы мечтали о всяких глупостях?

— О каких из череды наших глупостей ты говоришь?

— О том, что за свадебным столом я залезу тебе под платье. И я ведь залезу.

— Милый, боюсь, ты запутаешься в пене кружев и сотне юбок, но так и не доберешься до сокровенного.

— Спорим, доберусь? У меня для этого будет уйма времени.

— Если за дело взялась Юлька, то у нас не окажется и минуты свободной. Мы постоянно будем на виду.

— И все-таки спорим?

— На что?

— На желание.

Эмоциональная речь Валааха еще была в самом разгаре, когда за спинами молодоженов появилась Афарика. В это раз воительница не блестела доспехами, а была одета сообразно тем храмовым росписям, что изображали ее нежной скромницей — в чем-то вроде накрученной на тело простыни.