Еще одна крыса вскарабкалась к нему на кровать, на этот раз совсем близко от его головы. Хотя руки у него были связаны и бесполезны, ему удалось отпихнуть тварь локтем. Она пронзительно запищала, больше от досады, чем от страха, и Лидиард был убежден, что она согласилась лишь на временное отступление, хитро приготовившись дождаться своего часа.

Дом у него над головой не затихал. Казалось, он был полон людей, которые все время расхаживали туда и сюда по скрипучим половицам. Они, должно быть, ходили там целыми десятками, но среди них не нашлось ни одного, кто отозвался бы на зов Лидиарда. Дэвид предполагал, что оказался в такой части Лондона, где ночные крики были в порядке вещей, и никого не интересовало, откуда они доносятся.

Усталость вынудила его прекратить корчиться и извиваться, и он лежал неподвижно. Так прошло секунд десять, и Лидиард почувствовал, как мягкий нос любопытной крысы уткнулся ему в пятку. Охваченный внезапной яростью, он лягнул ее и одновременно изо всех сил натянул веревки, державшие его. Дэвид отлично знал, что не в силах освободиться с помощью одной только грубой силы, но почувствовал, что ему надо как-то продемонстрировать свое сопротивление, даже если эта демонстрация будет выражена только еще одним приступом боли.

И когда, в момент негодования, он принял эту боль и приветствовал ее едкий огонь, он снова соскользнул в какую-то таинственную складку мировой субстанции и фактуре времени.

* * *

Проходило время, он потерял себя в этом переходе, и все же, каким-то образом умудрился сохранить это призрачный интерес, не до конца была вырванный из его мозга.

Снова его сознание совместилось с окаменевшим сознанием человека, который утратил собственное имя и стал еще одним в бесконечной цепочке назначенных Адамами.

Мы были в Париже, думал этот человек, до странного медленно и неотвязно. Что-то там произошло…

Чтобы собрать свои сопротивляющиеся мысли, Адам Грей дотошно-скрупулезно собирал воедино те визуальные воспоминания о городе, какие его мозг позволял ему сохранить: фасад Лувра, выходящий на Сену, Елисейские Поля, Нотр-Дам. Ничто из этого не задевало никакой струны, крючок, свисавший с нити его мысли, осторожно опускался в ту часть его сознания, которая была холодна и погружалась во тьму, ни на что не натыкаясь.

Он вовсе не пришел от этого в смятение, безучастность ко всему, навязанная ему странной возлюбленной, во многом была на благо, как лекарство, там, где требовалось терпение. Он продолжал вызывать у себя в памяти виденные образы, затуманенные и смазанные, как блеклые акварели или дагерротипы, покрытые сепией: Новый Мост, позолоченный купол церкви Сан-Луи, поднимающийся над госпиталем; Центральный Крытый рынок, скульптура церкви Сан-Сюльпис и окружающие ее мастерские, производящие безвкусные религиозные статуэтки…