— Всем людям придется пожертвовать своими мечтами об Эдеме, — сказал он ей. — Мы вышли из темного, теплого лона на яркий свет, который учит нас мыслить и чувствовать. Наши сердца стонут, но мы можем вынести боль. Ты тоже можешь научиться переносить её, Мандорла. Во что бы ты ни верила, ты более человек, чем волк, и если ты когда-нибудь осуществишь свою заветную мечту, то тоже обнаружишь, что забытый секрет человечности беспокоит твои сны и заставляет твое сердце болеть. Для нас с тобой нет свободы от боли — и теперь, когда ты вкусила свободы, я не верю, что ты с радостью примешь плен волчьих инстинктов.

Её улыбка была блеклой.

— Интересно, чтобы ты сказал бы мне через тысячу лет, — тихо проговорила она. — Когда испытал бы не меньше дюжины смертей и возвращений к жизни, и все, кого ты любил, превратились бы в пыль в своих могилах.

Он встретил гордый взгляд её фиалковых глаз, не вздрогнув, хотя знал, что, если кто-либо из ангелов пожелает, подобное может стать его судьбой.

Он ответил, повторив её слова:

— Интересно, — сказал он так смело, как мог.

Глиняный Человек ни на секунду не усомнился в своих воспоминаниях о странном саде, который он посетил с Джейсоном Стерлингом и сэром Эдвардом Таллентайром — даже несмотря на то, что знал, каким ненадежным инструментом была память.

Он знал, что все они участвовали в общем предприятии Демиургов, но для него этот опыт был не нов. Он помнил — и до некоторой степени доверял этим воспоминаниям — давние времена, когда Демиурги были более настроены на участие в делах людей. Век Героев, как он иронически называл его, век провидцев и оракулов, век состязаний и чудес, который, за отсутствием какого-либо более надежного свидетельства, сохранился в легендах.

Интересно, подумал он, не начинается ли снова этот век. Но Адам Глинн искренне надеялся, что он не повторится.

Он не знал, следует ли радоваться или огорчаться из-за произошедших событий. В разгар Террора, в годы наполеоновских войн, во время падения чартистов он потерял веру в возможность наступления Века Разума — но эту веру можно было легко восстановить, особенно теперь, когда следовало снова брать в расчет Демиургов.

Из окна курительной комнаты Стерлинга, откуда он попал в их общий сон, он разглядывал улицу. Он высматривал не рыскающих оборотней или что-то подобное, но просто радовался банальным деталям мира: газовым фонарям, сдерживающим наступление ночи, пестрым женским нарядам, обилию экипажей и кэбов, свидетельствующему о развитии торговли и росте благосостояния; разносчикам газет, которые в их вечной бурной конкуренции пытаются взбудоражить кровь прохожих обещаниями ужасных картин.