Но после смерти Сталина на смену времени фантастическому пришло время соцреалистическое. Врачи-психиатры уволили всех внештатных "стукачей" из особо неизлечимых в запас. И больше не принимали от них доносов. Таким образом дурдом оказался единственным учреждением во всем социалистическом лагере со множеством инакомыслящих, но без единого внештатного "стукача". Так что о побегах и об инакомыслии некому было написать доноса – здесь все мыслили инако.

После завтрака, когда Илья с Кириллом сидели на своих кроватях, в палату вошел Чукча. Обведя глазами присутствующих больных, Чукча остановил свой взгляд на Илье.

– Пойдем, однако, – поманил он пальцем.

– Куда?!

У Ильи заколотилось сердце.

– Чукча покажет.

Илья бросил последний взгляд на притихшего Кирилла и на дрожащих ногах пошел за санитаром.

В коридоре Чукча заботливо взял его под руку.

– Чукча начальник понизил, однако, – говорил Чукча, ведя Илью в конец коридора, туда, где была комната для свиданий. – Но Чукча будет работать хорошо. Моя будет стараться. Если начальник велит, Чукча тебя на кусочки разрежет…

Чукча открыл дверь. Илья заметил, что ручек на дверях нет. У каждого санитара в кармане имелась своя личная ручка. Они вошли в помещение с письменным столом и скамейками вдоль стен. За столом сидела девочка и, низко склонив голову, рисовала красками солнце на листках бумаги. У нее были рыжие, завязанные "фонтанчиком" волосы.

– Глюка, – узнал ее Илья. – Глюка!

Он рванулся из рук Чукчи, но тот среагировал вовремя, схватил его в охапку и повлек к двери.

– Глюка! – крикнул он в последний раз, но девочка, увлеченная художествами, так и не подняла голову – не слышала.

Чукча втолкнул Илью в обширное помещение. Кроме письменного стола в комнате не было никакой мебели. За письменным столом сидел ярко-рыжий, худощавый, веснушчатый человек с лошадиным лицом и писал что-то на листе бумаги. На вошедших он не обратил никакого внимания.

"Эх, не повезло – к злодею попал. Говорил Кирилл: только к рыжему не попади…" – пронеслось в голове у Ильи.

Чукча усадил Илью на стул, а сам встал за его спиной. Как заметил Илья, стул был привинчен к полу.

Некоторое время Илья наблюдал за пишущим человеком. По его лошадиному лицу решительно ничего нельзя было понять, но руки, мягкие и веснушчатые руки, были омерзительны Илье. Наконец он перестал писать, неторопливо вложил бумагу в лежавшую рядом папку, аккуратно завязал тесемочки, убрал папку в ящик стола. Только после этого поднял глаза на Илью.

Взгляд у врача был очень неприятный, въедливый, кроме того, он смотрел прямо в глаза, как смотрят дети, и Илье сделалось неуютно и неудобно.