– Нет, это нестерпимо. Это богохульство. Под стенами, так похожими на эти, со мной говорили мои Великие Прародители. То здание было моим университетом.

– А вашим учителем был Говард Данстэн. Он в большой комнате с этой стороны дома. Подойдите, загляните в окно. Примите это как испытание вашей веры.

– Вера моя подвергается испытанию всю мою жизнь, – пробормотал Кордуэйнер. – Как и мое терпение. Однако столь мучительного испытания еще не бывало.

До ярко освещенного окна оставалось десять футов. На белой каминной полке у противоположной стены убогой комнаты виднелись высохший бостонский папоротник и лис, шагающий к краю стеклянного купола. Блестящие противовесы кружились влево-вправо, вправо-влево под медными часами, показывавшими одиннадцать часов тридцать одну минуту после полудня.

– Если есть здесь кто живой, – сказал Кордуэйнер, – пусть покажется.

Словно по команде в поле зрения вошел Говард Данстэн: лицо опустошенное, волосы и борода седые, но его все еще можно было узнать – тот самый, со студийных портретов, кто вез свою семью на машине по Вэгон-роуд. Он говорил с непреклонной и монотонной размеренностью, как гипнотизер. Я знал, кто остался вне прямой видимости. Под усталым отчаянием Говарда скрывалось остроумное и расчетливое ожидание, до этого момента ускользавшее от моего внимания. У него было лицо человека, который никогда ничего не говорил прямо, никогда не совершал необдуманных поступков, никогда не открывался больше, чем того требовала необходимость, – лицо человека, отравленного одиночеством.

Будто влекомый магнитом, Кордуйнер Хэтч нехотя двинулся вперед.

Я увидел себя входящим в сверкающую рамку и окунулся в тридцать пятый год из того полудня, когда Стюарт Хэтч махнул рукой в сторону заросшего поля и прозрачно намекнул, что его дед и Сильвестр Милтон уничтожили дом, темневший перед нами. Теперь я понимал, что Стюарт все переврал: истинную историю подарил мне Корду-эйнер. Я также понял, что буквально несколько минут или секунд назад две ранние версии Нэда Данстэна, в возрасте трех и восемнадцати лет, промелькнули перед нами и исчезли, потому что явились слишком рано и явились одни. Я чувствовал какое-то оцепенение и в то же время был достаточно рассержен, чтобы позаботиться о себе. Я что-то сказал Говарду, но он продолжил говорить, тогда я попытался остановить поток его слов вопросом: «Кто мы такие?»

Говард покачал головой и изрек: «Мы есть то, что истекло из трещины золотого кубка», а следом – что-то, что мне не удалось прочитать по его губам. Рядом со мной застыл, раскрыв от удивления рот, Кордуэйнер. Казалось, даже воздух покинул его тело. Говард двинулся в глубь комнаты и пропал из виду. Я подумал: «Он знает, что мы здесь стоим, он разыгрывает спектакль перед двумя аудиториями, каждый жест у него продуман до мелочей»…