Жизнь. Война – его жизнь. Он выкроил себе лоскут любви из кучи военных обрезков. Он держал его у груди, он молился на него. Если меня все-таки убьют, Стив, положи мне красный лоскут заплатой на сердце, крепко, сапожной дратвой, пришей.

А музыка не кончалась, музыка мяла его и крутила, и он плакал уже взахлеб в паршивом табачном парижском кабачке, где даже бойких гарсонов не водилось, а лишь хлопала глупыми накладными ресницами нарумяненная барменша, сонная тетеря, и он подался всем телом к пианисту – друг, еще!.. пусть не кончается музыка!.. – и он шел на музыку вслепую, это он был сам слепой, он не видел уже ничего, только слышал, шел, вытянув вперед руки, ощущая музыку наощупь, как горячую кровь, текущую по рукам, – свою ли, чужую, – вся родная, вся моя, всю надо отмолить, о, нельзя отмолить никогда, а только музыкой можно молиться, только музыкой можно целовать, хоронить, крестить, прощенья просить. И певичка мурлыкала и хрипела, и шептала, и раздвигала ноги под синим платьем, и трогала себя руками за грудь, и умоляла: прости, приди, люби, живи. Начни все сначала. Даже если это конец.

И все оборвалось. Выбили табурет из-под ног. Веревка закачалась в пустоте. Живое тело, набрав силу слезной тяжести, напряглось и сорвалось, и полетело, лишившись опоры, и тьма и табачный дым объяли его.

– Ты заплатил за вино, избитый?.. Что-то я не видала у себя в руках монеты!.. Ни одного су!..

Окровавленный, в царапинах и следах жестоких побоев, в разодранной рубахе человек, по выговору – иноземец, сидел за пустым столом и плакал, уткнув голову в ковшиком подставленные ладони.

Сегодня ночью. Да, сегодня ночью.

Эта весть передавалась из уст в уста. Эта весть была как щепоть соли, брошенной в тайно, глухо бурлящий котел. На Сельдяных воротах бабы, работающие на вязке сетей, прижимая загрубелые ладони к пылко горящим от волненья и страха щекам, шептали: все заготовлено, и копья и пики, и обрезов у охраны украдено вдоволь, и девчонки оладьев на воде намешали и напекли из краденой муки, и сухарей из краденого хлеба насушили, – если нас окружат и возьмут в осаду, будет на чем продержаться. Вы твердо решились?.. Спросил, святой отец. Ты каторжный. Я каторжный. Кто нас с тобой сюда упек?.. Поглядел бы я хоть однажды ему в глаза.

И потому не спрашивай. За нас все решил Бог.

Русский бес нас мучил и пытал. А мы его – кольями, штыками. Мы его – бревнами, сетями. Нас довели до края пропасти, приказали: прыгайте! Там – еще одно страданье, большее, страшнейшее! Еще одно униженье! А мы бесам в лицо поглядели, прямо в лицо. И они нам в глаза заглянули.