Придворные еле сдерживали негодованье. Мама Аля стояла за спиной Отца, прикладывала палец к губам: тише, наше Солнышко, Стасенька, веселится, не будем запрещать. Ведь она же Наследница. Она выйдет замуж за Греческого Принца, и я буду крестной матерью у ее первенца.

Отец подходил ко мне близко, и я ощущала на плечах шубу, и мне становилось тепло, и я согревалась, и благодарно запахивалась в роскошный мех. Откуда шуба, Отец?.. Тебе это снится, Стасенька. Я еще принес тебе и малышке еды, но это тебе тоже снится. Однако не побрезгуй.

Он раскладывал передо мной на снегу камчатную скатерть, бывшую на нашем обеденном столе в Санкт-Петербурге, и я с болью видала, как огрубели, покрылись мозолями, шрамами и трещинами его любимые руки. Должно быть, он научился хорошо стрелять… копать землю… рубить избы и лодки. Да ведь он и тогда умел это делать лучше всех.

Поешь, душа моя. Это все твое.

Я остановившимися глазами глядела на мой сон. Черная икра на серебряных блюдечках, тонко нарезанные лимонные дольки, сливки в фарфоровом молочнике, свежие булочки, крендельки; для малышки – манная каша с вишневым вареньем в глубокой глиняной миске. И рыба, рыба, много толсто накромсанной, большими кусками, кусищами, красной рыбы – семги, севрюги, осетра, – соленая, копченая, масляно, нефтяно-радужно блестящая невидимой нежной пленкой на срезах. И запахи, поднимавшиеся от снеди, били мне в лицо, как разящие солдатские пули.

Отец… что это…

Это я так люблю тебя. Это чтобы жить.

И я сгибала колени, садясь на хрустящий подо мною лесной снег, с ребенком на руках, плача-заливаясь, перед Отцовой скатертью-самобранкой, и брала рыбу руками, и масло – золотою, торчащей в масленке ложкой, и ела, глотая слезы, рыдая, и совала в ротик младенчику то ложечку зернистой икры, то глоточек манной каши, то вливала сливки из дудочки фарфорового молочника, – а Отец, сняв Корону и держа ее у груди, там, по другую сторону скатерти, глядел на нас, вкушающих пищу, и из его глаз тоже текли слезы, и губы его шевелились – должно быть, он молился, твердил молитву, что мы забыли с малюткой прочесть перед едой: Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое. О, Отец, и Твое Царствие тоже приидет; я знаю это, я.

Мы ели. Он глядел на нас. Пихты, ели в вышине шумели, содвигались вершинами. Хвойные лапы осыпали на нас, сгорбившихся над скатертью, горсти снега.

И, когда мы все съедали, ибо мы бывали очень голодны, Отец уходил, молча, ни говоря ни слова, лишь осеняя нас на прощанье широким, медленным крестом.