— Но дорога-то в картине? — осторожно спросил Слава. — Ты же сама сказала.

— Вот именно, в картине, — Наташа вздрогнула, вспомнив что-то, и внимательно посмотрела на Славу. — Послушай, помнишь, та компания на тебя накинулась? Помнишь, ты тогда подошел ко мне и вдруг обернулся. Почему? Что тогда случилось?

— Я увидел твое лицо на картине… увидел тебя, — Слава замялся. — Ну, не знаю… но почему-то мне показалось, что ты… словно что-то сейчас случится… словно ты предупреждаешь о чем-то. Так и вышло.

— А потом?

— Потом ты себя стерла, что-то другое нарисовала. А что?

— Тогда понятно, — пробормотала она. — Тогда понятно. Отведи меня домой, Слава. Здесь все закончено. Отведи меня домой и как можно быстрее. Теперь я и в самом деле чувствую, что прошло четыре дня. У-ух! Отведи меня домой!

— А где теперь твой дом?

— Не знаю, — Наташа вздохнула и обернулась, посмотрела на исчезавшую вдали дорогу, потом повторила: — Не знаю.

* * *

Погода на День города была солнечной, мягко теплой, прозрачной, праздничной — словно природа сама расщедрилась городу на подарок, заперев где-то ветер, тучи и холод и слегка приглушив жар солнца. И город принял подарок с благодарностью и пользовался им вовсю — город праздновал от души, веселясь на много дней вперед. Гладкое море сверкало огромным искрящимся бриллиантом, и отовсюду летела музыка — и магнитофонная, и живая — строгая духовая и простецки-народная, и всюду гуляли люди, разговаривая и смеясь — тоже по-праздничному.

Наташа облюбовала себе одну из множества скамеек под высокими акациями и блаженствовала, то разглядывая нарядных прохожих, то наблюдая, как на небольшой площадке неподалеку мальчишки и девчонки, не старше тринадцати лет — красивые, изящные, в танцевальных костюмах — лихо отплясывают латиноамериканский танец. Стремительно мелькали голые ноги и улыбающиеся, захваченные танцем лица, стучали каблуки, и рассыпалась горохом солнечная, экзотическая музыка. Зрелище было чудесным и удивительно ярким, резко контрастируя с тем, что Наташе до сих пор доводилось видеть, и она невольно улыбалась, раздумывая над тем, что ей делать дальше.

Прошло четыре дня. Она снова работала в своем павильоне, но знала, что это уже ненадолго. И не из-за того, что Виктор Николаевич теперь косился на нее с подозрением, ожидая либо нового грабежа, либо новых травм, которые бы в самый неподходящий момент помешали ее работоспособности, — прежняя жизнь теперь казалась ей чужой одеждой, которая уже не по размеру. Следовало понять, какой ее одежда должна быть теперь.

После разговора с Пашей — сложного и достаточно мучительного для обоих, потому что один из них никак не мог понять, почему его бросают, а другой — почему его никак не могут отпустить — она отвезла все свои вещи на старую квартиру — до тех пор, пока не сможет снять где-нибудь комнату. Место для нее было только в комнате Дмитрия Алексеевича, но жить в опустевшем логове деда было жутко и больно. Большой сундук-идол стоял запертым на ключ, и так должно было быть всегда. И теперь, всю жизнь Наташе предстояло, сменив на этом посту деда, охранять старые и зловещие неволинские сокровища.