Картину с заключенной в ней Дорогой Слава забрал во, как он выразился, «временно надежное место». Но это было ненадолго.

После того, как в тот день Слава отвез Наташу домой, к матери, он больше не появлялся, не звонил, и это было больней всего — теперь, кроме матери, он оставался единственным родным человеком — помимо всего человеком, которого она уважала и которому теперь доверяла безраздельно. Но Наташа понимала, что обвинять Славу в этом не только бессмысленно, но даже несправедливо. Он сделал очень много, и она была глубоко благодарна ему. Но теперь… что теперь? — у Славы была своя жизнь, да и после того, что узнал о Наташе и обо всем, что было с ней связано, — более того, непосредственно с этим соприкоснулся — глупо было бы рассчитывать на какие-то дружеские отношения. Наташа была опасна и знала это. А оттого ей было особенно горько.

Сегодня был ее рабочий день, но на праздник отчаянно и жалобно напрашивалась отработать сменщица Таня, дабы осчастливить подарками «зайчика-Колюнчика», и Наташа, для виду поломавшись, уступила с радостью. Даже если бы и не Таня, она бы сегодня все равно ушла. Она должна была оказаться на бульваре. Этот день был обещан, и она не имела права нарушить обещание, пусть даже и того, кому оно было дано, уже нет. И теперь Наташа сидела и думала.

Она понимала, что может сделать многое и может не сделать ничего. Прошлая жизнь временами вспоминалась как странный мучительный сон, и Надя, дед, Лактионов не умерли — они словно просто исчезли, как исчезают все сновидения — исчезли, как только она открыла глаза на этой скамейке, среди музыки и людского говора, среди ранней осени — времени, исполненном удивительной философской мудрости и мягкой печали, времени-границе, когда за спиной беззаботное солнце, а впереди короткие белые холодные дни. И это было символично — сейчас она тоже находилась на границе — нужно делать выбор. Да, она может сделать много хорошего, но может и натворить много бед, как прадед, как дед, как даже Надя, поддавшись очарованию собственной власти над чьими-то жизнями и посчитав себя богом. И, если она будет постоянно погружаться в чужое зло, в чужую грязь, где гарантия, что она не растворится в этом? И время — так мало времени, а жизнь хрупка — не сегодня-завтра она может оборваться или оказаться у кого-нибудь в подчинении, как это уже было с Пашей. Нет гарантий. Гарантий вообще не существует — это какое-то смешное, искусственное понятие, которым прикрывают нечто зыбкое и опасное.

Наташа поежилась, неожиданно почувствовав чей-то пристальный тяжелый взгляд, и чуть повернула голову. На соседней скамейке сидел невысокий полный мужчина и смотрел на нее изучающе, мрачно и слегка встревоженно, словно на опасное животное, хотя, возможно, ей это только казалось — теперь она с подозрением относилась ко всем людям, зная, что может таиться в глубине их душ. Раньше она видела вокруг покупателей, теперь она видела келет.