К началу «эпохи тюльпанов», когда блистательный Мютеферрик уже пожинал первые плоды своих просветительских усилий, в столицу прибыл и Джем Абдаллах со всем своим окружением. Конечно, прибыл не тот самый Джем и даже не сын его, а как бы внук и, может быть, правнук, в Стамбуле разбирать не стали. Если должность столь долгие годы переходила за изрядную мзду от отца к сыну, на далеких задворках в смутное время, то кому какое до этого дело? Если нынешний саджак-бей продал свою синекуру и явился ко двору в поисках службы и милостей, кто может осудить его за столь похвальное рвение? К тому же прибыл человек видный и богатый, щедро раздающий золото и, судя по всему, непростой.

Ища покровительства в обновленной европейскими веяниями османской столице, Янош, или, вернее, Джем первым делом отправил в дом Мютеферрика щедрые дары. И вовсе не потому, что последний был такой уж влиятельной особой при дворе султана Ахмеда, хотя и мог рекомендовать великому визирю полезного для государственных дел человека. Хотя Янош и не желал сознаться сам себе, что выбрал Ибрагим-пашу только из-за его происхождения, однако выбор пал на Мютеферрика именно по этой причине. Дело было не только в некоторой слабой ностальгии по почти что уже позабытой родине, но и в том, что рыцарь Янош не позабыл нрав людей своей страны, среди которых вырос и, главное, все еще превосходно помнил их язык.

Дары отставного и совершенно незнакомого Мютеферрику саджак-бея несколько удивили турецкого первопечатника, но раз уж они были приняты, то ничего не оставалось, как быть последовательным и принять самого дарителя. Каково же было удивление просвещенного ренегата, когда вместо чопорного, носатого и бритоголового провинциального османа, какого и ожидал лицезреть Ибрагим Мютеферрик, пред ним предстал подлинный мадьяр, да еще и обратился к нему с приветствием на милом и родном языке его заморского прошлого. И Мютеферрик мгновенно и безотчетно проникся к странному гостю истинной симпатией. А когда из непродолжительного разговора узнал, что мать Джема была из венгерских пленниц, купленной на невольничьем базаре, тут же разъяснил себе и необычный внешний вид гостя, и его чистый выговор, какой услышишь разве что среди аристократов Буды. И тогда посчитал своего нового знакомого подлинной находкой для собственных планов. И не ошибся.

Мютеферрик оттого и полагал себя знатоком людей, что точно и раз и навсегда определял для себя некую неуловимую внутреннюю сущность каждого человека, с которым ему приходилось вести те или иные дела. Определял же дипломат вовсе не нравственные или физические достоинства, которые, как Мютеферрик справедливо полагал, могут со временем до неузнаваемости измениться. Обжора и пьяница, подорвав природное здоровье своего чрева, мог стать настоящим постником. Развратник в силу естественного хода времени – превратиться в монаха. Католик – принять ислам из-за вдруг открывшегося высшего знания или жизненной необходимости, и наоборот, правоверный магометанин – предать своего султана. Подлый и низкий негодяй – пережить истинный ужас наказания и переродиться в святого, сиятельного своей добротой и кротостью утешителя слабых, прирожденный врач мог сделаться жестоким убийцей, а жестокий убийца – добросовестным целителем недугов. Но, по мнению мудрого Ибрагима, все эти метаморфозы, имевшие место и совершаемые в людских телах и душах, не имели никакого отношения к определению их настоящей сути. Даже трепетная лань может преодолеть собственную трусость и кинуться на голодного волка, но, как бы то ни было, лань ланью и останется, и никогда ей не быть волком. Так и человек, живущий исключительно горячим сердцем, будет не то, что человек, живущий холодным рассудком. Хотя один легко может сделаться кровожадным разбойником, а другой – великим монархом или просветленным духовным пастырем. А глупый мечтатель, даже нажив ума, никогда не станет купцом или толковым ремесленником, как и купец, будь он ворюга, обманщик или честный негоциант, никогда не станет созерцать звезды с познавательным интересом.