— Скажи мне, брат Корнелиус, день выдался хороший?

— Славный день, преподобный, благодарение Господу, — ответил Корнелиус Монкрайф, безропотно ждавший преподобного более двух часов, как делал почти каждый день.

— Приятно это слышать. Пройдемся вместе, брат. Они молча зашагали нога в ногу; гигант в длинном сером плаще, недавно назначенный начальником службы безопасности Нового города, старался умерить свой размашистый шаг, чтобы приноровиться к согбенному пророку, серебряные шпоры которого позвякивали в такт его хромоте. Граждане на улице улыбались и низко кланялись преподобному, выражая свою преданность, и он в ответ милостиво помахивал каждому из своей паствы рукой, беззвучно бормоча губами то, что они принимали за благословение:

— Страшитесь меня, продолжайте благие труды. Когда они покинули главную улицу и повернули к башне, преподобный произнес:

— Любовь народа нашего есть чудо, истинный дар Божий.

— Истинная правда, преподобный.

— А говорил ли я тебе, брат Корнелиус, как благодарны мы тебе за нелегкий труд на благо нашей церкви?

— Вы слишком добры… — выдохнул Корнелиус, грудь которого, как бывало всегда, когда с ним заговаривал пастырь, распирало от избытка чувств.

— Брат, моя вера в тебя укрепилась тысячекратно: ты вложил в сердца нашего христианского воинства боевой дух, воодушевил их с превеликим рвением и пылом взяться за оружие и научил тому, что нужно, дабы они, все как один, выступили на защиту нашего народа, к погибели и посрамлению его врагов.

Из глаз Корнелиуса потоком хлынули слезы; он замер на месте, неспособный от избытка чувств ни взглянуть на преподобного, ни ответить, лишь кланялся и кивал головой. Преподобный, видя, как он плачет, положил свою ладонь ему на широкое плечо в знак утешения.

«Не важно, сколько раз я буду кормить их этим вздором: они будут рвать корм из рук и пожирать, как стая голодных псов».

— Это хорошо, брат Корнелиус. — Дэй взял его за подбородок. — Слезы твои подобны благотворному дождю, пролившемуся с небес ради дарования жизни сей иссохшей, мучимой жаждой равнине; и воистину там, где была мертвая пустыня, распустятся дивные цветы.

Корнелиус воззрился на него, стыдливо улыбаясь сквозь слезы.

«Самое время приступить к таинству».

Преподобный устремил взгляд на Корнелиуса и направил на него поток силы, внимательно наблюдая за тем, как она проникает в самую сердцевину души этого человека и обращает все его помыслы в нужное русло.

Темная дрожь пробежала по его нервам: он любил вершить таинство — это несравненное ощущение проникновения внутрь самой человеческой сути, интимность контакта, при котором истинная, внутренняя нагота была выставлена напоказ. Ради таких моментов обретения через взгляд полной власти над личностью он и жил.